Читаем Балканская звезда графа Игнатьева полностью

Балканская звезда графа Игнатьева

Семейная жизнь, роль хозяйки и матери её вовсе не прельщали. В 1870-х годах эта дама из семьи московских славянофилов поселилась в Лондоне в фешенебельной гостинице «Клэридж» на деньги, присылаемые из тамбовского имения. Она составила широкий круг знакомств среди чопорной элиты английского светского общества и даже приобрела репутацию «русского агента». Под её чары русской попал глава английских либералов Уильям Гладстон, будущий премьер-министр Великобритании, ставший преданным другом Новиковой. Дело дошло до того, что некоторые издания начали высмеивать Гладстона, называя его «Гладстонофф» (англичане искренне полагали, что все русские фамилии заканчиваются исключительно на «офф»), и даже намекали на то, что он был оплачиваемым агентом России. Новикова не обращала внимания на сплетни и злословия в свой адрес, решив стать «рупором России» среди англичан, благо английский язык Ольга Алексеевна знала с детства. Под псевдонимом О.К. она регулярно отправляла в английские газеты письма в защиту имперской политики в самых трудных и щекотливых вопросах — от восточного до еврейского. Кроме того, она умудрялась печататься в московских и петербургских изданиях. Вот такого собеседника подобрал Горчаков на Варшавском вокзале. Вернёмся, однако, в купе и прислушаемся через полуоткрытую дверь к диалогу.

— Если Аксаков заслужил наказание, то, очевидно, и я виновна, — пылко говорила Новикова, намеренно провоцируя канцлера на откровенность, — тысячи русских чувствуют и думают так же, как он.

Охлаждённое шампанское явно не помогало — Горчаков начинал по-старчески горячиться и сердито возразил:

— Как?! Он же осмеял высочайшее повеление и объявил генерал-губернатору Долгорукову, что получил в жизни семь высочайших выговоров. Мне кажется, это довольно дерзко.

— По-моему же мнению, было гнусно со стороны Долгорукова доносить о шутке, сказанной в гостинном разговоре, а не в виде ответа его величеству. Что касается речи Аксакова в Славянском обществе, то она была плодом его убеждений и патриотических взглядов.

— Вы слишком страстно преданы делу славян, и Аксаков тоже. Он просто помешан на политике. Если бы мы руководствовались московскими взглядами, хороши бы мы были!

— Во всяком случае, Россия бы сдержала своё слово, своё обещание — не менее жёстко парировала Новикова. — Что в итоге сделано в Берлине? Славяне принесены в жертву?

— Неправда, это неправда! — Горчаков, нарушая этикет, перебил собеседницу. — Кто ими жертвовал? Я?! Нет! Всем известно, как я противился разделу Болгарии. Но рисковать новой войной в её защиту было выше моих сил. Этого я не посмел. Для меня прежде всего Россия, а потом славяне. К тому же избегайте слова «славяне» — говорите о восточных христианах, это понятие гораздо шире. Мы защищаем только восточных христиан.

Тут Новикова, что называется, закусила удила: прямо в лоб она выдала князю следующий вопрос: «Но тогда, следуя вашей логике, не надо говорить Россия, так как это одно и то же, а прямо сказать Европа. Или вообще отказаться от слова «русские»?

Лицо Горчакова пошло багровыми пятнами.

— А вам действительно не было никакого предупреждения — в голосе Горчакова зазвучали металлические нотки. — Что касается вашего друга Аксакова, то я уверен, что через некоторое время, если он откажется от политической деятельности, ему будет разрешено вернуться в Москву. 12 числа через неё проедет императрица, и всё успокоится.

— Боюсь, что вы ошибаетесь...

Но Горчаков уже решил переменить скользкую тему.

— Сударыня, я просто устал и прошу только одного — покоя. Если не возникнет каких-либо дипломатических затруднений, которые я больше не предвижу, я больше ни во что не буду вмешиваться. Я не поеду как министр иностранных дел в Париж. Но как только я буду свободен, я поселюсь в этом милом городе и буду жить там спокойно и уединённо.

— Кого же вы намечаете в качестве своего преемника? — продолжала «гнуть» свою линию писательница.

— Я не вмешиваюсь в этот вопрос. Это прерогатива государя. У Шувалова слишком мало русского чувства, Адлерберг не способен ни на какой почин. Да, лучше всех Валуев, но, надо признаться, что есть доля в том прозвище, которым наградили его: Виляев. У него нет вообще никаких убеждений.

— А как же Игнатьев?

По губам Горчакова скользнула смешливая полуулыбка, намекавшая, что вопрос по меньшей мере странный или забавный:

— Игнатьев, во всяком случае, выветрился.

Это было сказано так, как будто бы «дурной» игнатьевский дух заполнил комнату и потребовалось открыть форточку, чтобы освежить воздух.

В этот момент поезд стал притормаживать, кондуктор, высунувшись из дверей, размахивал фонарём. За окнами замелькали мутные в тумане огни какой-то платформы.

У Новиковой этот процесс вызвал совершенно другие ассоциации. Ей казалось, что поезд — это внешняя политика России, которая после Сан-Стефано вдруг резко сбросила ход, а его машинист завёл состав в глухой тупик, из которого нет обратного хода.