Барбара. Скажи, когда ты вернешься?

Вместе с преданной Беатрис, которой оставлен дом, пытается сделать видеоверсию спектакля “Лили Пасьон” – по этому случаю был даже оборудован настоящий монтажный стол, и, как вспоминает Жан-Луи Обер, она ловит на лету самые сложные технические моменты. Он смеется: “Бьорк будет побеждена!”. Вместе с Жаном-Ивом Бийе отбирает сорок названий для двух CD – непосильная задача, туда и половина ее лучших песен не вошла.

Впрочем, все это уже не важно, потому что наступает ноябрь. Она его не любила: 6 ноября умерла ее мама, в это время уходит воспетая ею “рыжая, звонкая” осень, осень миражей, все в природе обнажается и замирает, перед тем как уснуть. В воскресенье 23 ноября после обеда она чувствует себя особенно плохо. Беатрис вызывает “скорую” (во Франции это pompiers, пожарники), они хорошо знают ее адрес и приезжают мгновенно. Ее везут в ближайшую больницу, Hôpital à Meaux, она в сознании, но там зачем-то (по преступной халатности? испугавшись ответственности?) врачи принимают роковое решение переправить ее в Американский госпиталь в Нейи, где она уже не раз бывала. Едут медленно – пациент слаб. Едут шестьдесят километров, потому что Мо и Нейи располагаются с разных сторон от Парижа! Когда наконец в три часа утра понедельника машина въехала на территорию Американского госпиталя, она была уже без сознания. Все поздно. Кома. В 16 часов 10 минут 24 ноября ее не стало.

В песне Le piano noir (“Черный рояль”) есть такие строки: “Когда я умру, положите меня в рояль, черный, как ворон, и пусть он плывет по волнам, а за ним летят птицы”. В Le sommeil (“Сон”) она говорит: “Дайте мне заснуть, мои птицы перенесут меня далеко-далеко, туда, где только тишина”. Наверное, так и произошло: волшебный черный орел и белые птицы ее снов унесли ее, хочется верить, в какой-то лучший мир.

На следующий день все журналы и газеты Франции вышли с ее портретами. Все напечатали душераздирающие тексты ее друзей и поклонников. В телевизионных репортажах то и дело мелькали люди, молодые и старые, которые просто приезжали в Нейи и оставляли у дверей госпиталя красные розы и гвоздики. У них были прекрасные лица. И вот они-то точно понимали, что Франция тогда потеряла. Частицу своей души, лучшее из того, что у нее вообще когда-либо было.

В четверг 27 ноября уже рано утром на парижском кладбище Баньо стали собираться те, кто ее любил. Это старое кладбище (открыто в 1886 году) на юго-востоке французской столицы, очень красивое и ухоженное, оно идет вдоль авеню Макс-Дормой. На ней с одной стороны – могилы за оградой, а с другой – бесконечные ряды цветочных лавок, чтобы можно было сразу купить цветы и просто перейти дорогу. Там похоронены Анри Руссо, поэты Жюль Лафорг и Альфред Жарри, кинорежиссеры Жан Виго и Клод Берри, эмигранты Петр Нилус и Юрий Анненков. Там есть еврейская часть кладбища, где находится семейный склеп Бродских. Барбара хотела, чтобы ее похоронили рядом с матерью, бабушкой и дедушкой. Как вспоминает Ален Водраска, день был промозглый и “под серым небом ощущался запах серы, как будто наступил конец света”. Было много селебрити. Депардье картинно говорил в микрофоны о том, что она уже на острове мимоз и ей хорошо. Убитая горем хрупкая блондинка (младшая сестра Регина, прилетевшая из Израиля) вспоминала, как Барбара любила осень, но “теперь для нас все мертво, все заледенело”. Самым трогательным моментом (а я сужу по видеозаписи, конечно) был тот, когда кортеж уже начинал расходиться и поклонники хором запели свои любимые песни – как когда-то на ее концертах —“Маленькую кантату”, “Черный орел”, “Скажи, когда ты вернешься…”