Бархатная кибитка

Несколько пристыженный ее словами, я нащупал в кармане шкатулку с татарской кибиткой на крышке и сразу же отправился на поиски золотой головы Семашко – возле нее мы с Бо-Пип договорились встретиться. Золотая голова Семашко находилась на территории санатория имени Семашко, но я не знал, кто такой Семашко. Тем не менее я с удивительной легкостью нашел золотую голову – мои ноги сами вывели меня к ней.

Золотая голова сияла отблеском заката в центре каменной площадки над морем. Неизвестное мне серьезное лицо пристально смотрело в море. Наверное, такое лицо было у Йорка, когда он писал свое письмо. Бо-Пип не появлялась, но на старинной лавочке перед головой Семашко я узрел загадочную пятерку, составляющую слово СПАСИ – Сигурдов, Подъяченко, Александрова, Симмонс, Ильин. Они сидели рядком в указанной последовательности, словно они только этим и занимались всю свою жизнь – молчаливо умоляли спасти их. Лица этих пятерых казались еще более неподвижными, чем лицо Семашко, и они пристально всматривались в массивные золотые очи давно умершего врача.

Глава тридцатая Деньги. Орел и змея

Мое страстное увлечение нумизматикой (то есть коллекционирование старых монет) началось на Бауманской, в квартире, где когда-то проходило детство моей мамы, – это была огромная, разветвленная и таинственная коммуналка в старинном угловом доме неподалеку от Елоховской церкви. Мама часто рассказывала мне об этой квартире, о ее ужасах и тайнах. Я знал, что эта квартира, как некое необозримое и подводное существо, наподобие Кракена или Ктулху, живет в глубинах маминой души и продолжает являться ей в сновидениях.

«О Бауманская, страшилище моих ночей, безумное воспоминалище…»

Во времена моего детства эта легендарная коммуналка была еще жива, да и облик ее не изменился с тех послевоенных лет, когда моя мама маленькой девочкой наблюдала слоняющегося по коридорам безумного дедушку (а моего, значит, прадедушку) Менделя или же воображала себе мумифицированную ногу Гитлера, которая расхаживает по закоулкам и темным задворкам квартиры в полуистлевшем обрывке галифе, скрипя своим начищенным сапогом и позванивая ржавой шпорой. Эту ногу Гитлера якобы привез с войны в качестве трофея мамин дядя Лазарь, которого в нашей семье называли дядей Лозиком. Мне он приходился двоюродным дедушкой, но я тоже называл его всегда дядей Лозиком (это ложь! Чаще всего я называл его «дядя Лобзик»).

В семидесятые годы из числа моих родственников только дядя Лозик и его жена тетя Магда продолжали жить в таинственной квартире на Бауманской. В этом многокомнатном коммунальном лабиринте они занимали одну-единственную комнату, выходящую двумя своими глубокими окнами на людную и неряшливую улицу, где постоянно гремели и позванивали трамваи. В этой комнате с истертыми пергаментными обоями мы иногда навещали их. Вступая в эту квартиру, я отлавливал ощущение, что переместился в сороковые или пятидесятые: время здесь казалось остановившимся, парализованным. Но парализовано было не только время – парализована была тетя Магда. Она тяжко страдала, обездвиженная. Она много лет не вставала с постели, и ее муж дядя Лозик неотлучно находился рядом с ней, заботливо и нежно за ней ухаживая. Это были горькие визиты, но постепенно я стал осознавать, что мой двоюродный дедушка почти свят. И что, возможно, он принадлежит к тем немногочисленным праведникам, которые оправдывают существование человеческого мира. Когда я спрашивал себя: «Так ли это?», то неизменно отвечал: «Да, это так», но нечто загадочное отвлекало меня от этих мыслей. Нечто еще более таинственное…