Бархатная кибитка

В чешском языке слово «отрок» означает «раб». Я жил отроком в Праге, но был ли я там рабом? Нет, конечно. Никто не подавлял меня, никто надо мной не господствовал. И все же я нередко ощущал в этом городе странную несвободу, как бы некую сдавленность, которая в России и в других землях была мне неведома. Как бы мистическая примятость, опутанность невидимыми нитями. Может быть, поэтому Станислав Гроф придавал такое значение надавливанию, когда он придумывал свою практику преодоления пренатальных матриц?

Что же сдавливало и опутывало меня в этом прекрасном и даже любимом городе? В городе, который я знаю и помню, наверное, лучше всех прочих городов, мне известных. Сам дух этих земель, загадочный чешский воздух заставлял меня цепенеть. Каким-то образом это связано с языком. Я никогда не учил чешский язык специально, но, как известно, детская память отличается цепкостью и восприимчивостью. Довольно быстро я научился понимать, а затем говорить и читать по-чешски. И я люблю этот язык. И все же самым счастливым временем моего пребывания в Праге был тот начальный период, когда я еще этого языка не знал. Это создавало эйфорическую дистанцию. Но потом я стал понимать этот язык, и тогда духи местности дотянулись до меня.

Этот воздух не был мне родным, но он и чужим не был. И до сих пор Прага для меня – не Родина и не чужбина. На Родине, в России, я склонен был ликовать и наслаждаться. На подлинной чужбине я ощущал себя вольной пташкой, пусть и в холодном небе. Но чешское небо не было ни родным, ни чужбинным. Оно (это чешское небо) было теплым, укромным, задумчивым, даже уютным, но сковывающим движения. Я проваливался здесь в какую-то глубокую интроверсию, и меня это не радовало.

Думаю, не только мне, иноземцу, но и самим чехам известны эти ощущения. Как я уже говорил, чехи очень талантливы, а нередко и гениальны. Духи местности дарят им эти таланты, но они же и подавляют их. Поэтому пышнее всего чехи расцветают за пределами своей страны. Даже в военном отношении они действовали гораздо решительнее, сражаясь в отдалении от родных краев (например, в Сибири, во время российской Гражданской войны), чем в тех ситуациях, когда от них требовалось оборонять свое Отечество.

Пражских персонажей можно описывать бесконечно. Их неисчерпаемое множество, и они крайне разнообразны. При этом все они, даже наиболее публичные из них, пребывают как бы за шторкой, как бы скромно сливаются с фоном. Чехи всегда одеваются безлико, стерто, по стандарту. Здесь не встретишь ярких, нарядных фриков. Здесь почти полностью отсутствует модная, выпендренная молодежь. И это не потому, что им не хватает воображения. Просто они скромные, скрытные, осторожные, внутренние ребята. Я тоже, живя там, научился обуздывать свою склонность выпендриваться. Научился пользоваться щитом Пилата. Научился скрываться под защитой своего собственного подобия. Носить маску с изображением собственного лица. Но, покидая чешские земли, я тут же отбрасывал эту маску, забывал о щите Пилата, – в других странах эти средства герметической мимикрии мне не требовались.

Закончу эту главу, посвященную пражским персонажам, описанием человека, которого я всегда мысленно называл Сопливый. Живя в доме номер 34 по Яромировой улице, я постоянно видел его, стоило мне взглянуть в окно. Он постоянно торчал в окне дома напротив, отрешенно и безразлично пялясь на улицу. Казалось, он ничего не понимает. Никаких эмоций не отражалось на его големическом лице, словно бы небрежно вылепленном из красноватой глины. Но все же его как-то гипнотизировало и, возможно, развлекало движение прохожих внизу, и проносящиеся автомобили, и тяжеловесное перемещение трамваев. Этот человек, облаченный в бурую рубаху, почти сливающуюся по цвету с окраской его кожи, совершал одно-единственное действие – сморкался. Причем в ладонь. Никогда я не наблюдал в его руках никаких намеков на носовой платок. Он сморкался в ладонь, а после вытирал ее о свой подоконник. В зимние дни на этом подоконнике образовывалась внушительная зеленоватая наледь, как бы огромная ледяная сопля, угрожающе нависающая над улицей. Нечто присутствовало чудовищное и величественное в его оцепенении, в его бесконечном спокойствии. Это был Сморкающийся Голем – одна из пражских насмешек над легендой о человеческом мире.

В этой главе описано некоторое количество фигур и социальных типов. Расклейщик, Регулировщик (уличные безумцы). Старики и старухи, роющиеся в помойках. Китчевый художник, серьезный художник, вьетнамцы, цыгане, пражские интеллектуалы, мыслитель-инвалид, доценты точных наук, холотропные сектанты, польский полковник, священник-философ и наконец големический икс по прозвищу Сопливый. Все они (кроме Регулировщика и польского полковника) могут претендовать на звание пражских персонажей. Но подлинными героями данной главы являются жидкости. Небольшая коллекция влаг.

Клей, белое вино, пиво, пот (обильно исторгаемый телами дышащих), чернила, кровь, сперма, псевдосперма, водка и наконец сопли, превращающиеся в ледяной кристалл.