Барон Унгерн и Гражданская война на Востоке

Пойдем теперь дальше. Заглянем во внутреннюю жизнь и распорядок барона Унгерна и его штаба. Штаб-квартира Унгерна занимала одну бывшую разграбленную китайскую лавку. Домишка находился в одной из глухих улиц Урги, сделан был весь из глины и в сравнении с квартирой коменданта Сипайло, представлял просто «избушку на курьих ножках». Посреди ограды была поставлена обыкновенная монгольская юрта, где жил и принимал гостей сам «дедушка» барон. Внутреннее устройство юрты ничем не отличалось от обыкновенной юрты зажиточных монгол. В юрте были настланы на полу войлок и подушки, в стороне стоял стол на коротеньких ножках и посреди юрты горел очаг и на нем в большом казане варился чай. Сам барон был одет в желто-красный шелковый халат, на плечах были генеральские погоны и на груди висел офицерский Георгиевский крест. Он был высокого роста, худощав, носил прическу, волосы его большие с рыжеватым оттенком, бороду брил, носил длинные рыжие усы, опускавшиеся вниз, как у Тараса Бульбы; имел прекрасные большие голубые глаза и в этих «голубеньких глазках» было написано столько жестокости, и вот такое сочетание красоты и жестокости всегда приводило в трепет всех присутствующих, едва ли кто, заранее зная, что это барон, мог вынести жестоко пронизывающего его взгляда. Обыкновенно говорящее перед ним лицо теряло дар речи, руки тряслись, лицо перекашивалось от ужаса и буквально волоса становились «дыбом». Барон почему-то терпеть не мог таких людей, и конец разговора сопровождался обыкновенно словами: «Бурдуковский, на крышу его, к столбу, в комендантскую! Отпороть!»

Как из-под земли появлялась вооруженная широкоплечая фигура, вся бритая, красная, с громадным уродливым ртом до ушей, с длинными, желтыми, грязными волчьими зубами, с приплюснутым носом, узкими желтыми глазами, обыкновенно белки всегда были покрыты налетом красной запекшейся крови, хриплым басом отвечал: «Слушаюсь!» и своими звериными, покрытыми рыжими волосами руками хватал грубо жертв за шею и хрипел: «Айда!»

На лице этого зверя было написано столько торжествующего удовлетворенного самолюбия; вдруг он, хорунжий Бурдуковский, будет пороть сейчас старого, пожилого штаб-офицера. Приволакивал жертву на задний двор и кричал: «Эй, палачи! сволочи, куда вы там задевались?» Немедленно из разных дверей вылетали зверские рожи, которые, уже заранее обученные этому искусству, знали, что надо им делать. Жертве давали хорошего тумака, снимали с него брюки: один садился на голову, другой на ноги, а сам Бурдуковский, вооружившись огромной палкой, говорил: «Глянь, что за кожу белую он имеет. Сейчас мы ее разрисуем». И действительно наносил страшный удар потом. Жертва вся содрогалась. Видно было, как по ударенному месту пошли сильные конвульсии; после второго удара жертва издавала нечеловеческий крик, наказуемая часть моментально синела и после третьего, четвертого раза кожа разрывалась и запекшаяся кровь разлеталась кусками во все стороны. После 12–13 удара жертва только стонала, а некоторые теряли сознание, но палачи продолжали свое дело и били уже по мясу и приговаривали: «Вот этот кусочек на шомпол бы да и поджарить, хороший бы вышел шашлык!» Наконец нанесен последний 50-й удар и жертву бросают на крышу. Там уже сидят старые ветераны, получавшие не раз положенную порцию от Бурдуковского, и сидят другие уже по несколько недель. Им строго-настрого приказано ничего не давать, но почти все, кроме, конечно, палачей, бросают им наверх куски мяса, вполне сознавая, что «сегодня ты, а завтра я» – на крыше. И вот, таким образом, нового квартиранта оставляют в течение нескольких дней на крыше, и все будет зависеть от Бурдуковского, если у него дурное расположение духа, то он, проходя мимо крыши, вызовет кого-нибудь «эй ты, есаул! Слезай, мне скучно, поболтаем немножко!» Это немножко означало 25 палок, а потом опять на крышу. Арестованные, квартиранты крыши, уже знали, если Бурдуковский кричит немного – значит, пятьдесят, немножко – значит, только 25.