Башня из грязи и веток

Медленно, не сводя глаз с руки, Анджей опустился на диван.

– Я всегда знаю, когда ты рисуешь. Милый, ты не умеешь рисовать, у тебя нет способностей. Я столько лет тебе это говорила, ещё до того, как ты получил экспертное заключение. И это в любом случае глупая мечта. Ты ведь знаешь, что я тебе желаю только лучшего, правда?

– Эвви.

– Слушай, мне надо бежать. Ты поливаешь тюльпаны? Пообещай, что подумаешь об Альпах.

Короткие гудки.

Анджей не боялся пауков, но он где-то читал, что существуют два типа арахнофобов. «Мониторы» не выпускают паука из поля зрения, а «страусы» прячут голову в песок. Что ж, он хотя бы не был страусом.

Рука снова похлопала по стене.

Мысли разномастной толпой полезли из подсознания: последний набросок, который он положил в коробку, мальчик с собакой; то, что он хотел позвонить Эвелин ещё утром, чтобы она отговорила его бросать свою мечту. С чего он взял, что она станет его отговаривать? Ведь в их отношениях именно она отвечала за практичность, знала обо всех скидках.

«Это не важно. Это не важно. Сосредоточься».

Тишина наваристым супом забивала уши. Стараясь не дать коленям подогнуться, Анджей приблизился к стене. Рука определённо была женской, тонкой, изящной. Он коснулся тыльной стороны ладони, и она задрожала под кончиками его пальцев.

– Чёрт. – Он подавил в себе мгновенное желание отшатнуться. – Ты не страус. Все хорошо. Это… Мы все обезьяны, мы боимся всего необычного. Это бессознательная реакция. Она, вполне возможно, напугана не меньше тебя.

Когда он взял руку в свою, её пальцы сжали его тёплой, несильной хваткой. Человеческой. Анджей осторожно высвободился и вытолкал из коридора в комнату телефонный столик. Тащить столик было бы удобнее, но, выпуская руку из поля зрения, он начинал чувствовать каждый сантиметр спины.

Воображение нарисовало картину: рука хватает ручку, которую он положил на столик, и закалывает его – густой малиновый бисер на чистом листе бумаги. Он выпрямился, инстинктивно прикрывая вены на запястье.

«Брось, старина. Брось. Ты мужчина или нет, в конце концов? Что это… Что она может тебе сделать?»

На негнущихся ногах он шагнул к руке. Взял ручку. Вложил её в женские пальцы.

Рука задрожала и нервными движениями выдала предложение на языке, сшитом из далёких школьных воспоминаний. Женщина написала по-русски: «Мне страшно».

Он уставился на эти слова, усмехнулся, а затем расхохотался. «Страшно. Ей страшно. Ей страшно, дурак, как и тебе».

Он не мог остановить смех, пока его щёки не разлиновала влага.

* * *

Минуту спустя он осознал простой факт: она находилась внутри Купола. Никто больше не говорил по-русски, даже те русские, которым посчастливилось оказаться с нужной стороны – с внешней, когда Рейган вбил своё решение холодной войны в скулу Европы.

Анджею было тогда десять, но он помнил. Через неделю после речи у Бранденбургских ворот – «Снесите эту стену!» – он проснулся от того, что его спальня пела. Комната низко гудела, потолок, пол, стены – звук исходил отовсюду. Родители вытащили его из квартиры прямиком в море одинаковых бледных лиц; приглушённые голоса повторяли: «Землетрясение, землетрясение». Но это было не землетрясение – нечто колоссальное рождалось в сотнях километров от них.

Сохранилась лишь одна запись того, что произошло, снятая в пограничном городке военной камерой на плёнку, которую испещрила радиация: чернильная волна вздымается вверх, поглощая картинку, прокладывая путь к графиту облаков. Тогда Анджея поразила скорость – чёрный край полз почти лениво, как тигр, кругами приближающийся к своей добыче. Понадобилось целых десять минут, чтобы Купол сомкнулся на вершине.

Саркофаг. Русские воздвигли один над Чернобыльской атомной станцией, а Рейган воздвиг ещё один над европейской частью России.

Анджей выдохнул. Он общался не просто с бестелесной рукой – он общался с живым человеком из недр Купола. За всю жизнь он перенёс лишь одну операцию – в пятом классе врачи разрезали его, чтобы удалить воспалившийся аппендикс, но он помнил, что чувствовал, когда вдыхал пары анестезии, как он очутился в конце туннеля, как белые потные стены расширялись, а затем сжимались вокруг него.

Сейчас комната пульсировала точно так же. Испугавшись, что грохнется в обморок, Анджей распахнул окно и упёрся кулаками в подоконник. Кто-то из Купола! Из места, которое оставалось герметично закрытым на протяжении двух десятков лет. Он уже представлял себе, как у него берут интервью, приглашают на ночные ток-шоу, рассказывают о нём в вечерних новостях. Люди внизу, на улице, – девочка в платье в цветочек; мужчина, как горбун, приклеившийся к своему телефону; пожилая дама с мопсом, похожим на её уменьшенную копию, – все они понятия не имели, что происходило тремя этажами выше.

Самолёт чертил меловую линию по розовой доске вечернего неба.

«Мне страшно», выведенное неровным почерком.

Он снова взглянул на руку. Сколько времени прошло? Пять минут? Женщина наверняка ждала, что он её успокоит, ответит ей.