Башня из грязи и веток

Он мог попытаться нацарапать ответ – хотя в последний раз он писал по-русски ещё в школе, в иной Европе, в восьмидесятых – вот только она, очевидно, не сможет ничего увидеть. Анджей подошёл к столу и коснулся бумаги, слова «страшно», обвёл пальцем чернильный след. Сплав форм, одни лишь линии и завитки… Затем он хмыкнул и снова обвёл буквы.

Он наклонился, вложил ручку в пальцы женщины и, направляя её руку, осторожно вывел: «Мне тоже страшно». У неё было изящное предплечье, изящное, но бледное – оно вполне могло принадлежать древнегреческому изваянию.

Её мышцы напряглись.

– Вы написали: «Мне тоже?»

– Да, – возможно, его старый учитель русского языка был не так уж плох.

– Пожалуйста, позвоните в 03. Я не знаю, что происходит. Я в Подольске, Парковая улица, дом тринадцать.

Подольск – значит, она действительно под Куполом. Анджей никак не мог ей помочь. Связи не было. С таким же успехом они могли бы жить в разных мирах.

– Я в Польше, – написал он её рукой.

Ему пришлось повторить, чтобы она поняла, – и он знал, что она поняла, потому что её пальцы судорожно сжались. Ему удалось поймать ручку прежде, чем она скатилась со стола.

Через некоторое время:

– Вы можете побыть со мной?

Анджей написал:

– Что случилось?

На фразу «Что с вами произошло?» ушло бы вдвое больше времени. Ему нужно было сделать «общение» со своей стороны менее громоздким, и он мог добиться этого, только урезая слова.

– Я не знаю. Утром смотрела ОРТ, и ведущий вёл себя как-то странно. Дёргался, время от времени пожимал плечами, путал имена. В конце уставился в камеру и сказал, что людям не нужно волноваться, если станут происходить «необычные явления». Думаю, он прочитал это с телесуфлера. Весь побледнел, как гриб. Я забеспокоилась, но всё равно пошла на работу – знаете, я сильная, меня не так-то просто вывести из равновесия.

На странице не осталось места. Анджей принёс из коридора ещё бумаги, и она продолжила:

– Я тут подумала, что смешно написала. Сейчас-то я очень напугана.

– Вы хорошо держитесь.

– Спасибо. И спасибо, что вы рядом. В общем, прихожу домой с работы, иду на кухню, открываю № 3.

– № 3?

– Ага, № 3, пир из пиров. Консервы. У нас их четыре вида, в № 3 – овощи, которые мы ещё можем вырастить. Двадцать лет под Куполом, знаете ли, выбор у нас небольшой.

– Я сожалею.

– Не стоит, это же не ваша вина. Начинаю есть, жую себе и вдруг слышу из-за спины какое-то шипение. Я оборачиваюсь, и… стена – она вся чёрная. И по ней сползает какое-то вещество, словно штукатурка расплавилась.

Анджей секунду помедлил и написал:

– Ого.

– У меня была та же реакция. А затем в голову полезли странные мысли. У людей же всегда так бывает в стрессовых ситуациях, верно? Представляете, я думала, что, наверное, мои соседи сверху разлили банку смолы, и нужно пойти поговорить с ними. Затем я решила, что нужно пощупать эту гадость, проверить, точно ли это смола. И она всосала мою руку, – пальцы женщины задрожали.

– Вы пытались втянуть её обратно?

Пауза.

– Я не понимаю, что вы написали.

– Можете позвать на помощь?

– Нет. Подождите. Давайте сделаем вот что: я напишу слово, а вы его повторите, хорошо? Мне нужно немного привыкнуть к вашему почерку.

– Хорошо.

– У меня сейчас голова плохо соображает. Может быть, вы начнёте?

Он усмехнулся – человек по ту сторону занавеса всегда кажется сильнее и спокойнее. Он был пустой оболочкой, мечтателем и неудачником; как и она, он не знал, с чего начать. Накануне их первого свидания с Эвелин именно она предложила ему выпить кофе.

Чувство вины мягко потыкалось в него при мысли об Эвелин. Прикосновения, тепло женской кожи под его ладонью, едва ощутимый запах духов, когда он проводил пальцами по лбу – как прелюдия к близости, которая никогда не наступит. Но всё-таки, на самом-то деле они не делали ничего дурного, правда?

– Сумерки, – написал он.

– Сумерки, – вторила она. – Терракота.

«Флоренция», – подумал он. Город художников, который он всю жизнь хотел посетить, рыжеволосый город, обласканный солнечным светом, отражающимся от терракотовых крыш. Анджей бросил взгляд на картонную коробку, в которой были погребены его наброски.

С «терракотой», впрочем, всё было несколько сложнее – понадобилось пять попыток, чтобы преодолеть это слово. Он сообразил, что ему нужно прикладывать больше усилий на буквах «т» и «р», чтобы их было легче разобрать. Она же, напротив, успокоившись, стала писать ровными, округлыми буквами, и её «а» заканчивались восходящими завитушками.

– Булыжник, – написал он.

– Булыжник, да! Вода. Когда-то я любила слушать, как по вечерам стучит дождь.

– Вода, – повторил за ней Анджей. – Я тоже.

Он выпрямился и выглянул в окно. Будь мир иным, они могли бы встретиться как-нибудь иначе, например, в Италии – почему бы и нет? Она была бы туристкой, он – уличным художником, в берете, с палитрой в руке. Он бы быстро нарисовал портрет прекрасной дамы. Она бы улыбнулась.

Улыбка в его воображении была улыбкой Эвелин.

«Чёрт».

– Вы живёте одна? – написал он.