Басурманин. Дикая степь

Агафья перекрестилась. Озябшие пальцы плохо слушались. Она потянулась к чарке, взяв двумя руками, поднесла ее к губам и сделала большой глоток. Благодатное тепло разлилось внутри негой и покоем. Усталость, как рукой сняло. Старуха прикрыла глаза от удовольствия.

– Пей, я аще налью.

Зоремир поставил на стол горшок с кашей, принес ложки да каравай, завернутый в рушник, поставил на стол миску с жареной зайчатиной. Дождавшись, пока гостья допьет варево, подлил ей еще и сел напротив.

– Ешь, а после на палати – почевать. Устала, поди, с дороги–то? До зорьки поднимешься. Меня не жди. Я тебе корзинку–то соберу. А что с ентим со всем делать, тебе и без меня ведомо. Ворочаться тебе надобно. Аккурат, пока дорожка к заимке выведет, так и понадобишься.

– Ох, застращал совсем! Чудно сказываешь, да не понятно, – уплетая кашу за обе щеки, бубнила Агафья. – Заперси в своей глухомани. Травы да корешки сушишь, зелья всяческие варишь. Оно–то дело ладное, нужное. Моих припасов на всех хворых не хватат. Да только откель им взяться–то? Ни в Рязани, ни в деревнях ближайших, хворых и в тягости никого нету. То отбоя не было от нуждающихся: княжеские привечали, боярские звали, купеческие кликали, деревенские в ножки кланялися. А теперячи тишь да благодать. А ты мне всё про хворых толдычишь.

– Сказываю, значит так тому и быть! – огрызнулся Зоремир и отправил в рот добрый ломоть хлеба, положив по верх кусок зайчатины.

– Не серчай, мил человек! – отложила ложку Агафья. – Лучше поведай, откель про надобности мои прознал, коли я сама об них еще ничего не ведаю? Тебе всё наперед знамо. Над духами и людьми власть имеешь. В соседней деревне, вона, ярмарка. Я и не помышляла к тебе идтить. А вот же, отправилась в одну сторону, а пришла в другую.

– Позвал, вот и пришла.

Старик отложил ложку, обтер рот и уставился на Агафью.

– Внимай мне, ибо в скорости токмо тебе отчет и держать перед князем Рязанским. Половцы град его пожгли – разорили! Много людишек порезали – пожгли. Беда лютая пришла, да отвели глаза басурманские духи неба грозного. Воротится князь, злые языки будут нашептывать про Дикую степь и дальше, на Великое поле указывать. Токмо ты сказывай ему, пущай туда не идёт. Князю Мстиславу завсегда своим преданным слугам верить пристало! Усомнится – беду накличет лютую.

– Неужто знамо тебе было, что супостат явится? Отчего князю Мстиславу не поведал? Отчего весточку не прислал?

– Посылал я ему грамотку. Сказывал, чтобы не оставлял город свой, что воронье слетается на окрестные поля. Не послушал. Съехал со двора. Что князь! Он стар уже – умом богат, да силы на исходе. А тот, другой, годами молод. Не чтит старость, не кланяется мудрости. Сказывал ему, не ходи на закат, обожжешься. Пошел…

– Об ком это ты, Зоремирушка, сказываешь?

– О хане половецком я, Агафья. Сказывал ему: не ходи на Русь, пощади себя да люд свой свободный. Не послушался меня хан, пошел. Легкой добычей захотел поживиться от злобы обиженного. На наветы милостью обделенного, за провинности по справедливости изгнанного поддался. И вот беда пришла на порог! И еще явится. Умоется слезами кровавыми Русь–матушка! Да только не ведает хан, что увез с собой в повозках с награбленным горести людские. Теперь и у его народа убудет. Беда–то она везде ходит. Во все двери стучится, в окошко заглядывает. Не смотрит, кто таков будешь – княжеский, ханский, купеческий, али челядь беспутная. И в его становище заглянет. Скольких погубил? А сколь еще поляжет? Теперячи его народу опасность грозит лютая, не избежать беды страшной.

– Что ты, старая твоя голова, заладил: «сказывал ему, сказывал…» Нет мне дела, пошто ты басурману какому присоветовал на Русь не ходить. Тьфу, на него, супостата окаянного! Коли так то, об чём сказываешь, то поведай как людишком теперь на угольках обживаться? Как малым детям да бабам без мужиков зиму пережить?

– И пошто ты, дура, голосишь? Пошто причитаешь? Вот воротится князь, отстроит Рязань сызнова. Стены–то не все огонь пожрал? Да и дома, хоромы, терема многие в цельности своей стоять остались. Небо водами своими на пол сажени землю напитало, не дало красному петуху свой пир править. Людишек пожалела… Кто о них слово скажет, коли стервятник с вороньем своим саваном черным пол Руси–матушки укроет? Налетят стаи черные, закроют собой небо синее! Земля без дождя мокрой от крови станет. Явится на порог супостат пострашнее нынешнего: лютый, милости не ведающий. Прольет кровавые реки.

– Да неужто, батюшка, да как можно–то Зоремирушко! Пошто страсти наводишь? Пуще прежнего, горести кликаешь!

– Как есть сказываю тебе, придет беда лютая. И не будет от нее спасения, покуда не явится богатырь, не снимет голову стервятнику саблей своей вострой. И как только скатится голова супостатова с плеч, так и воронье само разлетится.

– Лихие денечки накликал ты, батюшка!

– Не всё, то худо, что погибель. И страшнее беды случаются.

– Да можно ли аще страшнее, Зоремирушко!

– А вот воротишься и прознаешь, можно аль нет.