Басурманин. Дикая степь

Зоремир убрал со стола, взял с лавки большую корзину и сложил в нее горшочки с мазями, мешочки с травами, крынки со снадобьями лечебными.

– Позднехонько уже, светило за лес спряталось. Ступай почевать. А мне на болота надобно.

– Как же это, батюшка? У тебя в твоем лесу и при свете дня мгла кромешная. До твоих болот далече идти, через чащу пробираться. А теперь еще пуще стало. Сыщешь ли дорогу?

– Я у себя дома. Мне тут каждая тропка, каждый кустик, каждый ручеек ведом. Кликну волков и пущусь себе в путь не близкий. Травка мне одна нужна. Редкая. Такую токмо в одном месте сыскать можно, да и то, по ночи. Опять же, корешки целебные, кора дикая, замшелая, да вода мертвая. Поиссякли запасы мои. А скорёхонько понадобится, да много.

– Да кому ж енто, батюшка? Кого у костлявой из лап вырвать вознамерилси?

– Цыц, баба шальная! Раскудахталась, что та кура! – прикрикнул на Агафью старик, не с того не с сего разозлившись на ее расспросы. – То тебе знать не подобает. Ежели духам угодно станет, кого надобно, того и вырву. А ты, знай себе, помалкивай. Да языком где не попади об чём слыхала тут не мети. А то ты меня знаешь!

На заимку Агафья летела как на крыльях и всё дивилась своей прыти: вроде и стара уже, а ноги сами бегут, поспешают, руки тяжести не чувствуют, да сил как по молодости, с избытком. А еще, словно подгонял кто, в спину подпихивал. Сколько раз оборачивалась – никого. Но стоит замешкаться, по сторонам позаглядываться – опять тычок, али затрещина. Так и воротилась домой засветло.

А на заимке–то плачь, стоны, мольба. И народу, что на ярмарке!

– Агафьшка, милая, спомоги!

– Бабушка, подай хлебушка! Братику покушать!

– Тётушка, родимая, уйми хворь проклятущую!

– Ты мне отвару какого дай, Агафья, чтобы кручину излечить! Спасу нет от мук душевных! Того гляди помру!

От боярыни Настасьи Магуты узнала Агафья, что за напасть приключилась в Рязани, в который раз подивившись Зоремиром сказанному. Больше всего старуха сокрушалась о безвестной судьбе княжича. Сколько слез было пролито! Сколько стенаний лес услыхал! Как теперь князю в глаза смотреть? Не уберегли!

Поплакали. Погоревали. Да приладили теремного тиуна за порядком следить. Ратников, кому с бабами да детями малыми выжить удалось от тяжкой доли их спасаючи, в дозор выставили, да за пропитанием снарядили. Они попервой ерепенились, мол, баба нам не указ! Бряцали мечами, всё порывались басурману вдогонку идти. Но Агафья их живо угомонила.

– Лошадей не дам. Да и не послушают они вас, коли не велю. Вот воротится князь-батюшка, свои порядки поставит. А покамест вы все у меня подъедаетесь – по-моему будет.

Ратники старухе перечить не стали – смирились. К вечерней зорьке следующего дня дело двинулось: дичи настреляли с достатком, грибов насбирали столько, что на год вперед насушить можно, да и погорельцев хватило места всех разместить. Благо ночи теплые стояли, а земля, еще недавно щедро политая дождем, быстро высохла и прогрелась.

– Ай, Зоремир! Ай, старый! И откель же у тебя сила великая? – вымешивая хлеб, бубнила себе под нос Агафья. – Всё наперед знал: и с небом, и с землею, и с лесом сговорился.

Одна беда была. Девчушка малая годами. Где батюшка ее пал никто не ведал. Братик, добрые люди сказывали, на колокольне помер. А матушку басурман окаянный у неё на глазах зарубил. Как ни упрашивали Ладушку, как не просили Агафью о помощи, но девчушка сычом на всех пялилась. С самого пожарища слова не сказала. А потом и вовсе взобралась на самое высокое дерево. Лишь только светило на небо взберется – она уже там. Схватит краюху хлебушка, за пазуху запихнет, и на дерево.

– Ты, Ладушка, у меня как птичка вышняя, – пыталась разговорить девочку Агафья, усаживая затемно за стол, наливая пустой похлебки, да сдабривая её хлебным мякишем. – Высоко сидишь, далеко глядишь! Не видать ли там где князя–бытюшки? Ни едет ли?

Но, Ладушка только глазенками лупала, да, знай себе, варево ложкой хлебала.

Глава 8

Чувства медленно возвращались. В голове гудело и шумело так, будто вешние воды кромсали лед на реке, вскрывая берега. Пересохшие уста разъедали соль и горечь. Руки затекли, а лытки нестерпимо болели. Владислав попробовал пошевелиться, но резкая боль пронзила чресла, а потом и все тело. По округе эхом разносилось конское ржание и окрики на чужом языке.

Княжич припомнил, как погибали дружинники, как ухмылялись раскосые лица басурман и как померк свет в его глазах. Муторно. Даже с закрытыми очами казалось, что он летит вниз с ярмарочного столба. Надобно осмотреться. Владислав попытался открыть очи, но веки были тяжелы. Где–то вдали протяжно гудел набатный колокол. Княжич пошевелился. От нестерпимой боли помутился разум, и он вновь провалился в черноту дьявольского колодца.

В следующий раз княжич очнулся от пробирающего до костей холода. Крупные капли ледяной небесной воды, больно ударяя по лицу и шее, проникали под одежду, и, дальше, в самое нутро, сковывая стужей душу, сердце и мысли.