Батийна

Сатылган, давно уже не расправлявший согнутых в калачик ног, вытягивал их, самодовольно откидывался на подушки. По его лоснящемуся лицу пробегала ухмылка: «Эх ты, нищета рваная!.. Не только ты, весь ваш род саяков — кулы[5]. Но он лишь думал так, не произнося этих слов, чтобы не обидеть свата. И то сказать, говорливый Абдыраман проник в душу старому баю. С каждым днём Сатылган сильнее к нему привязывался.

Казак всю зиму носил добычу своей удачливой охоты. Шкуры волка, тигра, черно-бурых лис украсили и без того пышную юрту свата.

С запада подул теплый ветер, с полей и пригорков сошел снег, показалась первая зелень. День был особенно мягкий, ласковый. Сатылган, накинув на плечи пятнистую тигровую шубу, вошел в юрту сына Адыке.

— Пришло время разъехаться на разные стоянки. Сходил бы, сынок, к свату — у нас с ним состоялся уговор. Попрощайся, как положено. И сведи к нему барана.

В тот же день Адыке пригнал крупного валуха к свату. Абдыраман распорядился тут же прирезать барана и созвал стариков аила. Пришел, конечно, и Сатылган. На этот раз они закрепили узы сватовства при участии аксакалов. Обменялись обоюдным заверением — держать свое слово и неотступно соблюдать обряды предков. Сатылган при всех благословил Казака, пожелал ему богатой добычи на охотничьей тропе…

На другой день аил Сатылгана откочевал на весенние пастбища. Земля гудела от топота многотысячного стада. Позади гарцевали пестро одетые всадники и всадницы, они везли вьюками домашнее добро.

А в противоположную сторону, к Базартуруку, захудалая лошадка тащилась с дырявой юртой Абдырамана. Впереди брела горстка баранов.

В шутку или всерьез?

Неприступные горы четырежды сменили свое зеленое убранство. Белопенные бурные стремнины четырежды украшались хрустальными бусами. Старики, жизнь которых осталась далеко позади, словно засыпанный песком в бурю след каравана, сидя на пригорке, сокрушались: «Сегодня жив — завтра нет, человек — песчинка. Что мы на своем веку видели, а?» И с каждым днем редели их ряды.

Время неудержимо несется. И у каждого — своя судьба. Кому-то светит солнце, а кто-то никак не может выбраться из беспросветности, словно над ним постоянно кружит тень стервятника. Счастье, вспорхнувший жаворонок, не просто дается в руки. Бедняки, перебиваясь день ото дня, едва тащат ноги. Со слезами хоронят усопших, спотыкаясь и поддерживая друг друга, возвращаются к опустелым юртам, утешают вдову или старца. Неохватная жизнь с множеством перепутанных горестных дорог никогда, кажется, не изменит своему вековечному обычаю: она подчиняет своей всесильной власти и умную голову, и дурака, она укрощает строптивого, усмиряет буйного — словом, всегда ее верх над любым смертным.

Старый Абдырамаи, наставлявший сына на верный путь, закрыл глаза навсегда. А других родственников, на кого Казак мог бы понадеяться, не осталось.

Дошли слухи, что умер и Сатылган. От его сына — свата Адыке — не было пока вестей. Да помнит ли он еще о Казаке? Скот его кочует с одного пастбища на другое, молодой бай устремился за Великие горы, в Каракаман, Балгарт. А Казак после смерти отца не покидал Джумгальской долины. И чем стройнее, чем гибче становилась его шустрая дочь Батийна, тем чаще Казак вспоминал про уговор отцов. Чистит ли он видавшее виды ружье с сошками, крошит ли свежее мясо для нахохлившегося на нашесте беркута, — неизменно говорит жене:

— Неужели наш сват Адыке решился преступить клятвенное обещание? Его жена родила сына. Когда же он приедет смотреть невесту?

Смуглая узколицая Татыгуль однажды раздумчиво ответила:

— Да разве мы ровня ему?

— Замолчи, жена! — так и вскинулся охотник. — Первым дал клятву верности не мой отец, а его. Если же Адыке вздумал меня унизить, значит, он не уважает прах родного отца. Духи предков покарают его!

Татыгуль тихо добавила:

— Неужели ты думаешь, отец, что у Адыке не хватит решимости отвернуться и от покойников?

У Казака встопорщились жесткие усы, он нахмурил лоб.

— Хоть бы узнать, как нарекли нашего будущего зятя…

Пришла поздняя осень. Великие горы ниже пояса укутались в белый наряд. Холод щиплет лицо и руки. Самое время скакать с ловчей птицей да с гончей.

Между холмов всадники охотятся с беркутами. Внизу цепочка загонщиков. С лихим криком и гиканьем они прочесывают заросли кустарника, заглядывают в укромные щели. Стоит в ложбинке показаться лисе, тут же над ней со свистом распластается хищная тень птицы. Всадник стремглав пускает коня по следу. Беркутчи получает двойную радость: радость от богатой добычи, а уж нестись наперегонки с горным ветром — ни с чем не сравнимое блаженство!

Следопыты по пороше неделями подряд пропадают у предгорий, без устали носятся между увалами, оставляя позади ущелья, холмы, скалы. Торжественно возвращение их в аил: болтаются притороченные к седлу лисьи, волчьи шкуры; гордо восседает на левой руке хозяина беркут, пар валит из ноздрей разгоряченного коня.