Батюшков не болен

Письма к себе Батюшков просит писать на адрес канцелярии Ланжерона. Граф – боевой генерал с легендарным военным прошлым, а ныне администратор, имеющий склонность к изящной словесности. К сожалению, склонность невзаимную, в чём убедится не Батюшков – Пушкин. Ланжерону выпало продолжать великие начинания Ришелье, и он занимается ими как может. Бумажное делопроизводство не его стихия, и он часто сбегает чёрным ходом через сад от собственных чиновников. На доклад императору Александру граф забывает рапорт, о чём, разведя руками, докладывает. Александр снисходителен – генерал, француз! И оба уединяются в кабинете. Потом Ланжерон выходит один и машинально запирает снаружи двери. Александр вынужденно проводит несколько времени в заточении, потом аккуратно начинает постукивать. Его освобождают; конфуз обращают в шутку; шутка становится городской легендой.

Однако административные заботы действительно тяготят графа, и всё больше – о чём он и сам напрямую говорит в прошении об отставке: “Все земли, мне вверенные, составляли площадь, равную Франции, были населены десятью различными народностями и значительным числом иностранцев; <…> Можно судить по этому об обременявшей меня работе и о полной невозможности её выполнить…”

Зато юмором Ланжерон обладает вполне одесским. Рассказывают, что как-то раз, утешая вдову неверного супруга, он успокаивал её в том смысле, что теперь она уж точно будет знать, где супруг проводит по ночам время. Сказанные с акцентом, а иногда и с ошибками по части русской грамматики, эти “замечания” и фразы Ланжерона составят обаяние его юмора, который невероятным образом станет частью обаяния и всего города[59].

Одесса в 1818 году – всё ещё этюд, набросок, абрис. Великолепное будущее города только угадывается. И складывается оно не только из торговой современности и оперного искусства. Но из далёкого прошлого тоже. Чтобы вернуть из “пыли веков” это прошлое – в виде античного надгробия или амфоры, или монеты – чтобы совершить путешествие во времени – нужно только нагнуться. Российская археология зарождается в Одессе здесь и сейчас, и Батюшков – невольный тому очевидец и даже участник.

По указу Ришелье “никому из частных путешественников, Новороссийские губернии посещающих, не дозволяемо было собирать могущих находится там древних редкостей”. Но есть земли частных владений, на которые этот указ не распространяется. Например, Ильинское Кушелева-Безбородки. Батюшков хорошо подготовился к путешествию – от хозяина, графа Александра Григорьевича, у него письмо к эконому Ильинского. По пути из Николаева в Одессу у Константина Николаевича есть возможность задержаться в имении, что означает – увидеть руины древнегреческой Ольвии, которую земли графа так удачно заняли. “Я снял план с развалин или, лучше сказать, с урочища, и вид с Буга”, – докладывает Батюшков Оленину. То есть вид со стороны лимана, на входе в который стоял древний город.

Письма Оленину из Одессы обстоятельны. Видно, что Батюшков ценит Алексея Николаевича не только как любителя греческой древности, но и как великодушного начальника, который не только закрыл глаза на неудачное батюшковское жениховство к воспитаннице, но отпустил подопечного библиотекаря в путешествие. Благодарность Батюшков хотел бы выразить практически: например, пополнить коллекцию Оленина. Что и несложно, ведь даже вино работникам поместья эконом подносит в античном сосуде. “Сей последний доставлю Вам на память обо мне”, – приписывает Батюшков. По тону письма слышно, как возбуждён и растерян Константин Николаевич. То, о чём он читал и что воображал, чем жила его Муза – Античность, Греция! – лежит буквально под ногами. Как уложить в голове, что трубе, которая видна из земли, две с лишним тысячи лет, а – “…странное дело! из неё ещё струится вода в Буг”. “Одно колено сей трубы я взял с собою и постараюсь привезть, – сообщает он Оленину. “…не угодно ли Вам будет поставить её в библиотеку или в Ваш кабинет?” Можно представить коляску путешествующего Батюшкова – с сундуком, где вперемешку с книгами о Тавриде лежат черепки амфор, а вокруг прыгает Зорка. Батюшков читает Геродота. Он дышит “тем воздухом, которым дышали мелезийцы, афинцы Азии”. Он беспечен и, наверное, счастлив.