Базаров порезал палец. Как говорить и молчать о любви

Лет до шести я вообще не читал. Мама боялась, что я пойду в школу умственно отсталым. Нездоровую атмосферу нагнетали знакомые «умные мальчики и девочки», которые будто бы прочитали все тридцать томов «Сказок народов мира». Кругом говорили, что в школу обязательно надо идти уже «с хорошим чтением», чтобы не отстать. В конце концов, за меня взялись. В качестве первой книжки мне была выдана брошюра «Приключения доисторического мальчика». Папа сказал, что в день я должен читать по три страницы и отчитываться. Я сел…

О, это были пытки. Мне никогда не было так плохо. Я подчеркивал карандашом каждое прочитанное слово, чтобы видеть результаты труда. Я ерзал и мучился.

А в семье «Доисторический мальчик» стал главной темой. Все только о нем и говорили. Например, сестра, которая заканчивала тогда собрание сочинений Тургенева, замечала, что в доме у нас теперь два доисторических мальчика.

К первому сентября я дочитал свою брошюрку. Когда моя работа была «принята», я взял мятую книжку, пошел на кухню, залил «Доисторического мальчика» водой и забросил в морозилку.

Когда страницы оледенели, я достал книгу, и через минуту она превратилась в мокрую кашу, потому что я порубил ее топором.

Всю эту бумажную слизь я бросил в старый таз, и когда обрубки высохли, собрал их в кучку, облил спиртом и сжег.

Потом я вышел на балкон и, сопровождая проклятиями, развеял прах этой книжки по ветру.

Над обожженным тазом я поклялся, что никогда больше не буду читать. Я был верен этой клятве вплоть до восьмого класса, пока не перевелся из районной школы в интеллигентский лицей, на гуманитарный факультет. Там все быстро изменилось. Начался подростковый возраст, я вдруг обратил внимание на девочек. И оказалось, что в этой новой среде девочки говорят исключительно о поэзии и литературе, пьют вино, цитируют Блока и курят так красиво, что я, конечно, пропал. Не спал ночами и начал читать. Помню, как я бежал на свидание с девочкой, впопыхах дочитывая «Гамлета», который стал моей следующей книжкой после «Доисторического мальчика».

Но вы спросите, как я поступил в интеллигентский лицей, на гуманитарный факультет, если ничего не читал? Там наверняка было строгое собеседование!

Поступил я почти обманом. Сам я книг не читал, но, когда мне исполнилось пять лет, а сестре семь, нам каждый вечер стал читать книги папа. Это быстро превратилось в ритуал. Сначала он читал детскую литературу, но это скоро ему наскучило, и папа перешел на античную. Прочитал нам Эсхила, Аристофана, Плутарха, потом какой-то китайский эпос, «Короля Артура», поэзию Серебряного века. Позже он рассказывал, что присматривался к детям, чтобы понять, пойдет книга или не пойдет. Папа читал нам то, что давно хотел прочитать сам, знакомил с тем, что ему очень нравилось, делился радостью чтения. Поступая в лицей, я как-то небрежно рассказал о Плутархе, процитировал Гумилева, и меня взяли.

И сейчас я понимаю, что в своей взрослой жизни как преподаватель или популяризатор науки я делаю, по сути, только одно: рассказываю людям о книгах, которые мне когда-то очень понравились, делюсь радостью чтения, своими находками. Как это делал папа.

Только одно меня печалит: я нарушил клятву, данную на прахе «Доисторического мальчика». Когда мы встретимся с ним в какой-то другой жизни, он посмотрит на меня, очкастого, седого профессора, и скажет: «В кого ты превратился?» Он-то будет еще молодой, в шкуре. Скажет: «Мы должны были вместе строить плоты, разжигать костры…» Я буду стоять, потупив взор. «Эх ты, – скажет он, – сколиозник!»

Сострадание маленьких людей и больших

Б.П. Вернемся к корове. Когда отец рассказал Васе, что продал теленка на мясо, ему самому сделалось как-то не по себе: «У меня душа по теленку болит: растили-растили его, уж привыкли к нему… Знал бы, что жалко его будет, не продал бы…» А Вася пошел в сарай к корове. Та, уже чувствуя беду, ничего не ела.

Она молча и редко дышала, и тяжкое, трудное горе томилось в ней, которое было безысходным и могло только увеличиваться, потому что свое горе она не умела в себе утешить ни словом, ни сознанием, ни другом, ни развлечением, как это может делать человек… Она глядела во тьму большими налитыми глазами и не могла ими заплакать, чтобы обессилить себя и свое горе.