Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

В этом почти свободном от «обозначения предмета» слове наряду с фонетической окраской ярко выступает лексическая окраска <…> Лексическая окраска у Мандельштама очень четкая. Его лексика также опирается на общее ощущение «классической эпохи» русского стиха, а в частности – торжественно архаична, риторична. (Любовь к старинным словам: гульбище вместо гуляние, жена вместо женщины, муж вместо мужчины). <…> инвентарь его поэзии: колесницы, квадриги, праща, свирель, палица, светильник, факел, форум, акрополь, дароносица, псалмопевец, вертоград, квадрига. Это классика, но берутся эти слова в ином строе стиха. <…>

Такие стихотворения вне законов предметной связи комбинируют «любимые слова» сильной лексической окраски. Единство слова, тождество его у Мандельштама не в его значении, а в его лексической окраске. Когда мы читаем «Медуницы и осы тяжелую розу сосут» и «На радость осам пахнут медуницы», – мы узнаем постоянное у Мандельштама слово с яркой лексической окраской, и нам обычно не приходит в голову, что это не то же слово, что «медуницы» в первом случае обозначают пчелу, а во втором – растение.

И вот еще чрезвычайно важная особенность Мандельштама: он эту архаику чрезвычайно произвольно комбинирует. Начинает говорить о Елене Прекрасной, и вдруг оказывается, что она сидит за прялкой Пенелопы. Или в том же стихотворении («Золотистого меда струя из бутылки текла») Одиссей оказывается искателем золотого руна. Или в другом стихотворении у Мандельштама пчелы Персефоны мед претворяют в солнце. Создается впечатление, пишет Бухштаб, что тут имеется в виду какой-то древнегреческий миф, но такого мифа на самом деле нет. Вот это и есть нарушение семантической связи. Слова у Мандельштама существуют вне контекста и вообще семантически ослаблены. Ему важен не смысл, а звук. Слово как таковое, как говорили футуристы, пропагандировавшие несмысловое слово, заумь. И Бухштаб называет поэзию Мандельштама классической заумью.

Б. П.: То есть не дыр, бул, щыр Крученыха, а Персефона, Елена, Одиссей, Язон, но взятые вне смыслового контекста. Мандельштам свободно тасует слова яркой лексической окраски.

И. Т.: И вот еще одна важная особенность, цитирую Бухштаба:

Выделенное слово – «слово как таковое» – это слово автономное в смысловом отношении. Роль контекстов в создании значений у Мандельштама очень слаба. Между словами (или устойчивыми комплексами слов) как будто стоят перегородки, и смысл не возникает из всего контекста – он мозаичен.

Или в стихотворении «Декабрист», последняя строчка «Россия, Лета, Лорелея»:

«Лета» здесь не символ, не река забвения, она репрезентирует античную стихию, как «Лорелея» германскую. Оторванные от контекста и педализированные слова вносят с собой свои контексты, открывают и включают в стихотворение целые ряды культур. Мандельштам говорит словами культуры, эпохами. В его стихах эпохи культуры, легшие пластами в языке, предстают перед сознанием.

Б. П.: Я бы подкрепил этот блестящий анализ еще одним, сходным наблюдением над прозой Мандельштама, которая, на мой взгляд, мало чем отличается от его поэзии. Это из статьи Н. Я. Берковского «О прозе Мандельштама», тогда же, в конце двадцатых годов написанной: