Бедные углы большого дома

— Опять напрячетъ всего. Какъ она бутылокъ не носитъ, чтобъ вино сливать!

— Третьяго дня пять пирожковъ утащила, — промолвила горничная, вроятно забывъ, что эти пирожки передала она своему троюродному или какому-то другому брату.

— А еще барышней зовется! Хуже насъ, хамовъ!

— Ну, ужъ барышня! Видали мы этакой-то дряни!

Горничная имла полное право презирать Ольгу Васильевну, потому что та въ послдній новый годъ, красня и бормоча извиненія, дала ей вмсто обычнаго рубля только двугривенный!

Эти разговоры не ушли отъ слуха господъ, — я этимъ не намекаю на то, что господа могутъ подслушивать или выспрашивать слугъ о своихъ знакомыхъ, — и презрнье прислуги необходимо должно было отразиться и на образованныхъ господахъ. Ужъ если даже лакей презираетъ кого-нибудь, то какъ же господину стоять ниже его по своимъ нравственнымъ взглядамъ. Это было бы стыдно и нелпо, нечестно даже, если хотите, такъ какъ подобный поступокъ ронялъ бы, нкоторымъ образомъ, значеніе образованности развитія. Ольгу Васильевну стали трактовать съ тономъ покровительства, какъ бдное и голодное созданье, падающее до безнравственности отъ бдности и голода. Ей стали прямо говорить:

— Возьмите, Ольга Васильевна, себ этотъ пирожокъ! Ольга Васильевна, душечка, мы вамъ велли рябчика завернуть. Вы, милочка, не сердитесь; вдь мы васъ, какъ родную, любимъ и знаемъ, какъ вамъ неудобно готовить для себя одной. Это крайне невыгодно. Какъ тяжело у насъ женщин жить одной: мужчина въ кухмистерской можетъ пообдать, а женщин мшаютъ эти глупые предразсудки и обращеніе нашихъ зврей-мужчинъ. Одной же держать столъ невозможно, просто невозможно при этой дороговизн. Право, при вид этого иногда готова проповдывать въ пользу ассосіацій, а ужъ, кажется, знаешь, какое это зло, какъ это… это… подрываетъ тамъ, ну, знаете, эти… эти основы…

Дале барыни вздрагивали, договорившись до «основъ», и рчь шла въ серьезномъ тон, съ извстною долей запинокъ и подыскиванья разныхъ ученыхъ словъ. Ольга Васильевна, красня, принуждена была брать завернутаго въ бумагу рябчика, дерзко сунутаго ей горничной, и, улыбаясь, благодарила «душеньку», «миленькую», «голубушку», то-есть эту горничную. Черезъ мсяцъ еще, она уже не краснла, и что же ей было краснть? Она, Ольга Васильевна, не существовала, — существовала одна Варя, а для Вари можно было сдлать все.

— Настоящая старая двка сдлалась, — говорилъ то тотъ, то другой мужъ жен про Ольгу Васильевну. — Я думаю, у нея тамъ на цлый годъ провизіи запасено.

— Я думаю! Мн кажется, у нея привязные карманы подъ платьемъ.

— Что ты? Ха-ха-ха!.. Однако, серьезно говоря, это отвратительная скаредность! И какъ она одвается, платье — поддергулька какая-то, шляпка блиномъ…

— Да, я ее какъ-то на улиц, встртила, — маршируетъ она но грязи, точно отъ кредиторовъ улепетываетъ, — я, согршила, сдлала видъ, что не вижу ея; да она и не замтила меня, она, кажется, и никого не видитъ, бгая по городу.

— Хорошо еще, что сплетнями не занимается…

— Ну, мой другъ; не врю я этому! Недаромъ она изъ дома въ домъ шмыгаетъ… Правда, я ее разспрашивала, знаешь, для испытанія, про тхъ и про другихъ — такъ ничего не сказала, вдь она хитрая… у-у, какая хитрая! знаетъ, что я не терплю сплетенъ: я вдь и разспрашивала, такъ мн было гадко, гадко; можетъ-быть, вдь и на лиц моемъ это было видно… А то, я думаю, сплетничаетъ… Вотъ хотлось бы мн узнать, что она про Ивашевыхъ говоритъ, выпытаю у нея непремнно, ужъ ихъ-то, я думаю, чернитъ, чернитъ хуже грязи…

— Хорошо еще, что дти поняли всю смшную сторону этой скаредности и попрошайства, а то иначе она вредно бы подйствовала на нихъ; теперь же это даже полезно, они смются надъ ней. Она служитъ имъ вмсто Илота. Вчера я самъ слышалъ, какъ Ванька съ серьезнйшимъ видомъ предлагалъ ей пастилки, и вдь не улыбнулся, подлецъ, — ни-ни!

— И взяла?

— Взяла, даже поцловала Ваньку. А у него, у мошенника, только щеки надулись, и глаза таращатся, чтобы удержать смхъ. Бестія будетъ мальчишка!