Беглая

В горле разом пересохло. Теперь я готова была провалиться. Мне было неловко перед ней. Но она произнесла эти слова так ровно и буднично, что стало не по себе. Теперь я искала в ее речах подвох. Я молчала, лишь нервно сглатывала вязкую слюну. Что она сделает? Влепит пощечину? Оттаскает за волосы? Прогонит? Прикажет убрать меня с глаз? Или просто скажет что-то колкое и неприятное? И будет права… в любом из этих жестов.

Амирелея неожиданно удовлетворенно кивнула, а ее спокойное лицо не дрогнуло ни единой черточкой:

— Ты очень красивая. Я рада.

Я с трудом разомкнула губы:

— Рады… чему?

— Что у повелителя такие красивые женщины.

Я думала, что ослышалась. Все ждала, что она тут же поправится, обратив реплику издевкой, но ничего не происходило. Принцесса Амирелея не выказывала ни малейшего признака волнения.

Я приблизилась на шаг:

— Вы рады?

Она вновь кивнула:

— Конечно. Я рада всему, что делает повелителя счастливым.

— И даже другим женщинам?

Меня уже не волновало, что я, наверное, не имею никакого права задавать подобные вопросы.

— Конечно.

— Разве вы не ревнуете?

Амирелея едва заметно повела бровями, но взгляд оставался таким же пустым, как прежде:

— Наверное, я бы ревновала, если бы имела на это право.

— Разве у вас нет этого права?

Она долго смотрела на меня. Будто водили по лицу кусочком гладкого стекла…

— Конечно, нет. Мой долг — служить мужу во всем. Так, как он пожелает. Моя жизнь — его жизнь. Мои желания — его приказы. Разве это не естественно?

Говорят, что нет для женщины участи хуже, чем участь жены асторца… Кажется, только теперь я начала это в полной мере понимать. Внутри этой оболочки, увешанной драгоценностями, за кристальными чистыми глазами была пустота, от которой даже повеяло космическим холодом. Может, принцесса Амирелея сама по себе была такой? Равнодушной, безразличной… Кто знает, какими они бывают, принцессы? Или это их проклятые Чертоги так изуродовали ее? Вытрясли собственные мысли и взгляды, заменив «нужными»? Ведь не одна законная жена не захочет делить своего мужа с другими, да еще и радоваться этому. Отринуть свои мысли и желания лишь в угоду тому, кому навсегда отдана. Это противоестественно. Ненормально. Неправильно… Я бы не смогла…

Принцесса снова опустила пальцы в чашу фонтана, взглянула на птичью стайку и неожиданно робко улыбнулась:

— Знаешь, ведь они все разные. Каждая из этих птичек. У каждой свой голосок и свой характер. Некоторым я дала имена. Вот эта, — она указала на золотистую, — Звоночек. У нее самый звонкий колосок. А вот эта, пестренькая, — Скромница. Она всегда ныряет в воду позже всех, самой последней. Словно стесняется. А вот эта, — она указала на ярко-малиновую, — Задира. Она всех задирает, и иногда в стайке случается настоящая драка. Знаешь, как они возмущенно пищат! А я их разнимаю…

Я слышала ее мягкий голос, будто через какой-то фильтр. Гулкий, раскатистый. И не могла оторвать взгляд от ее лица, которое будто засветилось какой-то внутренней радостью. Она стала такой милой, приятной. И повеяло таким невыразимым теплом, что почти защемило сердце. Как же мне было хорошо рядом с ней… Спокойно. С ней всегда было спокойно. И она всегда быстро привязывалась к любой дворцовой живности, будь то огромный страшный пес начальника охраны или случайная птаха, залетевшая на наш балкон или свившая гнездо в саду. Она любила давать им имена, говорила, что так они перестают быть никем…

Я мертвенно похолодела, чувствуя, как отчаянно заколотилось в висках, как дыхание застряло в груди, словно поперек горла поставили заслонку. Она изменилась за это время… но не настолько, чтобы можно было не узнать. Разве можно ее не узнать?

Я с трудом разомкнула губы:

— Климнера…

39

Теперь я помнила все. Все, что малодушно хотелось снова забыть. Словно где-то в глубине моей памяти навели нестерпимую резкость. И в это страшное мгновение я отчаянно хотела распасться на атомы. Исчезнуть, смешаться с космической пылью.

Невыносимо.

Невыносимо!

Сердце гулко и сбивчиво гудело в груди, хрипело, словно захлебывался аварийный мотор. Казалось, оно вот-вот лопнет, не выдержит, и все кругом будет в крови. Я, не мигая, смотрела в ясные распахнутые глаза Климнеры. Пустые, выхолощенные, полуживые. Они никогда не были такими. Они всегда искрились лукавым весельем, с губ редко сходила улыбка. Она была хохотушкой, моя Климнера. Это ее смех преследовал меня в этих проклятых снах, ее голос. Она звала меня, а я никак не могла это понять. Почему я не могла понять? Как можно не узнать того, кого так любишь? Любил…