Беглец

— Старательная женщина, — снова согласился Николай Степанович.

Тася визгливо захохотала. Вслед за ней невольно заулыбались остальные.

— Как там, на том свете? Не обижают нашего брата? — спросила Зинка.

— До того света не дотянул, — с готовностью отозвался Николай Степанович. — А черта встретил. С автоматом. Кепчонку, паразит, упер. Копейка цена, а позарился.

— Кто? — с испугом переспросила Тася и даже отодвинулась от Николая Степановича.

— Хрен с ним… А как тот свет уже совсем видать стало, обратный поворот получился.

— Не сподобился? — серьезно спросила Вонючка.

— Таська его ангелам не отдала, — объяснила Зинка. — Говорит, мужик еще хоть куда, самой пригодится.

Снова все засмеялись.

— Не так все сложилось, — сокрушенно сказал Николай Степанович.

— Чего не так-то? Ожил вот, смолишь, — окончательно взяла на себя инициативу разговора Зинка. Она все еще сидела рядом с Верой. Разговор, по её разумению, должен был отвлечь девчонку от негожих мыслей. Вера смотрела на Николая Степановича широко открытыми глазами.

— Я, женщины, строго-настрого дал себе приказ помереть. Самому себе дал. В самое ближайшее время. Рассчитал — довезут до больницы, засунут куда-нибудь в угол, чтобы глаза не мозолил, и там я окончательно сгину, как негодный для современного общества элемент. А меня к вам задвинули. Вместо вечного покоя кипятком ошпарили. Полежал я тут среди вас, и такой крик у меня внутри от всего окружающего образовался… — Николай Степанович судорожно вздохнул и долго молчал. — Сил дышать не хватило. Ни дышать, ни помереть.

— С чего это ты помирать надумал? — строго спросила Зинка.

— Интерес к жизни пропал, — не вдруг ответил Николай Степанович. — Жить в настоящий политический момент нет никакой человеческой возможности.

— Почему вы так считаете? — заинтересованно спросила Нина Тарасовна.

— А зачем мы с вами вообще сейчас живем? — спросил Николай Степанович. — Может мне кто-нибудь ответить на этот простой вопрос. — С какой такой стратегической целью?

Врач лежал на каталке и спал. В который раз ему снился один и тот же сон…

Он стоял у операционного стола. Шла операция. Он вел её. Все шло, как обычно — короткие деловые фразы, позвякивание инструментов… И вдруг… Он уже по прежним снам до секунды предугадывал тот полуобморочный миг, когда он замрет с полупротянутой к скальпелю рукой. Со знакомой отчетливостью он фиксировал в недоумении обращаемые к нему взгляды ассистентов — один, другой, третий… Крупные капли пота выступили у него на лбу…

Кровавое пятно от малой, почти незаметной точки на ослепительно-белой простыне стремительно расползалось вширь… Кто-то стал стягивать эту простыню. Надо было отвернуться. Или хотя бы отвести глаза. Тогда вся жизнь могла пойти по-другому. Простыня неумолимо сползала, и вот уже отчетливо, до мельчайшей детали, до нежнейшего завитка светлых волос у мертвенно-бледной щеки видел он лицо лежавшего на операционном столе ребенка — девочки лет пяти-шести. Он с ужасом ждал, что сейчас произойдет самое страшное… Веки мертвого ребенка дрогнули, ослепительно-синие глаза с детской доверчивой надеждой посмотрели на него…

Каждый раз в этот миг он просыпался. Проснулся и сейчас, застонав, как от невыносимой боли. Рядом никого не было. Тускло светила лампа на столике дежурной сестры, коридор терялся в полумраке. Врач закинул назад руки и что есть силы оттолкнулся от стенного выступа. Каталка покатилась серединой коридора и остановилась у лестницы, круто поднимавшейся наверх.

— Яков… — сказал он негромко, как будто тот был совсем рядом. — Во время дежурства спать не полагается.

Голос его сгинул в подкупольной темноте, и врачу, в который уже раз за сегодняшнюю ночь показалось, что кто-то пристально и неотрывно следит за каждым его движением.

— Яков Борисович, — закричал он тогда в полный голос, невольно поддаваясь панике страшного похмельного одиночества. — Немедленно на выход!

Высоко наверху скрипнула дверь, и в темноте обозначился яркий квадрат света, наискось перерезанный худой Яшиной фигурой.

— Одну минуточку, Виктор Афанасьевич, сейчас я приду, — сказал Яша и закрыл дверь. Вновь навалившиеся тишина и темнота были так невыносимы, что врач не то закричал, не запел, с болезненной отчетливостью выговаривая каждое слово:

Когда мне невмочь пересилить беду…
Когда подступает отчаянье…
Я в синий троллейбус… сажусь на ходу…
В последний… в случайный…

— Чего он? — спросил человек застывшего у дверей Яшу.

— Он хороший, — по-детски сказал Яша.

— У тебя все хорошие, — покривился человек. Боль в разбитом лице не проходила.

— Плохих тоже много. Я пойду?

— Иди, — сказал человек. — Только если позабудешь чего…

— Я все прекрасно помню, — торопливо сказал Яша. — У меня вообще прекрасная память.

— Иди, а то кипеж поднимет…

Яша торопливо вышел.

— Яков Борисович, — громко заговорил врач, когда Яша еще спускался по лестнице. — У вас прекрасная память… На какой день Бог создал человека?

— На шестой.