Беглый

Довольно твердо сказал я, и немедленно вспомнил как всего пару часов назад душил леди Ди, метал в дерево кухонным ножом и экспроприировал наличность у гостеприимного, но излишне доверчивого шашлычника.

— Нет-нет-нет, что ты!

— Смотри. Я сейчас ничего не смогу для тебя сделать. Не те времена. И вообще. Не стоит тебе оседать в Ташкенте. Две судимости умудрился заработать. Бестолочь. Не дадут теперь покоя. Ехать тебе отсюда надо. Бежать. Мы то, старики, как нибудь доживем в этой джамахерее. А вам никак нельзя тут. Эвакуация.

— Понятное дело. В Россию буду прорываться, пап. Как не посмотри — историческая родина.

— Жаль мне ваше поколение. Подвели мы вас. Не уберегли. Идеалы растоптали, страну по ветру пустили, да и ещё и поразводились к чёртовой матери. Отсюда и ваш нигилизм. Никаких ценностей, ориентиров — все размылось.

— Слушай, пап, а к чему вот эти прописки все, паспорта, трудовые книжки, порядок этот стадный, может к чёрту все? Может неправильно оно всё как-то?

— В каком смысле — к чёрту? Анархию что ли устроить? Людям хочется хлеба, зрелищ и плотской любви. Они позволяют государству заниматься организационными вопросами. Пенсия например, школы для детей, безопасность. Другой вопрос когда государство делает это не особенно умно и не особенно для большинства удобно. Это другой вопрос. Это уже, брат, революционная ситуация.

— Так может долой тогда это государство? Смыть в унитаз ко всем чертям все их торгово-промышленные палаты?

— Ты предлагаешь выйти на Сенатскую площадь? Соберётся толпа зевак с мороженным и попкорном. А в худшем случает приедут тупорылые танки.

— Да какая там Сенатская! Я хочу как Ганди. Положить на них на всех в одностороннем порядке. Это же муравейник какой-то! Матка, солдаты, санитары, рабочие, творческая, блин, интеллигенция. Как в лагере — по мастям все сидят. Мы же люди. Я хочу как человек. Разумное существо. В одностороннем порядке не признаю Узбекскую джамахирию, паспорта, визы, таможни, школы и тюрьмы. Я не на Сенатскую. Я ваще никуда не пойду. В частности к этому сановному Казематову уж точно не собираюсь.

— И что дальше? Бичевать? Бомжевать? Сдохнуть под забором.

— А может и под забором. Провоняю редькой и луком, понимаешь, и буду сморкаться в руку.

— Пойдём-ка, молодой Есенин. Я бы запретил молодым, с неокрепшими мозгами или вообще без мозгов (тут он глянул мне в глаза и улыбнулся) — читать литераторов которые покончили с собой. Негативная энергетика.

— А ведь Есенина вроде убили?

— А может он сам сильно хотел чтобы непременно убили? Может это тоже — способ самоубийства?

Отец повёл меня в комнату. Там он упрямыми пьяными глазами долго смотрел на книжную полку. Затем, вытащив на свет пушкинского медного всадника — вручил мне двести долларов.

— Что с работой планируешь? Английский совсем, небось, забыл?

— Да, блин, везде им паспорт теперь с пропиской подавай. Гады. Пока переводиками по мелочёвке клюю. Английский помню вроде.

— Знаешь, тебе, пока бумаги не справил, надо бы в гостиницы попробовать. Помнишь, как ты на первом курсе с туристами околачивался? Самое сейчас то, на мой непросвещённый взгляд.

— Хорошая мысль, кстати. Почему я раньше тебя никогда не слушал и не слышал?

— Ладно. Пойдём ужинать — Василина заждалась, неудобно.

* * *

Перед самым принятием василининой чучвары, отец опрокинул в рот ещё один стаканчик — который его, скорее всего и доконал. Он аккуратно сложил на столе руки, и мгновенно уснул как бедный студент на скучной лекции.

— Давайте его на кровать унесём, пожалуйста!

(Я вам говорил уже что приятнее чем томный голос этой Афродизьяты вы и в жизни ничего не слыхивали?)

— Дэк эта — может он очнётся ещё? Вроде как рано — спать-то?

— Нет-нет. Что вы! Он теперь так до пяти утра. Потом вскочит — кофе выпьет и сразу писать засядет.

* * *

Мы подняли отца за руки-за ноги, и обмениваясь робкими взглядами, понесли его в прокуренный кабинет. Когда мы с Васей дошли до кушетки, то знали друг друга уже сто лет. Раскачав отца с весёлым хохотком, мы швыркнули его кулем на кровать. Когда подтыкали в четыре руки вкруг него турецкий плед, случайно столкнулись и я почувствовал плечом божественное совершенство маленькой и твёрдой груди юной эллинки.

Мои джинсы вдруг стали неожиданно узки.

— У вас такие синие глаза!

Прошептала она о контактных линзах леди Ди.

Тогда я крепко взял голову Васи в свои ладони и потянул к себе. Она готовно закрыла глаза и слегка приоткрыла губы. В ту же самую секунду я стал невероятно противен сам себе. В который уже раз за долгий, испещрённый мусорными свалками день.

Женщины отбирают у нас волю не тем, что подкладывают под груди поролон и нарочито забывают застегнуть верхнюю пуговицу. Нет. Хотя и эти штучки я бы подверг строгому лицензированию.

Основной приём женщины, её смертельное айкидо, это впарить самцу уверенность будто вековое сопротивление может быть очень легко сломлено. Тогда он, сохатый, сам полетит с головою в пропасть.