Бегство. Документальный роман

Во время экспедиции у меня не раз была возможность убедиться, что всякие музеи-усадьбы в бывших барских поместьях, а также заповедники и заказники словно магнитом притягивали к себе разных эскапистов-беглецов. Стремясь вырваться из когтей советской действительности, эти люди устраивались работать кто экскурсоводом, кто смотрителем, кто лесником. Неожиданные знакомства с местными чудаками и тайными инакомыслящими, полуночные разговоры у костра становились источником дальнейших политических споров, которые мы еще подолгу вели между собой на протяжении экспедиции. На факультете таких разговоров почти не случалось. Почему-то именно в Спасском-Лутовинове заполыхали споры о роли Сталина в истории. По идее культ личности, «большой террор», чистки и репрессии к запретным темам не относились, однако в позднесоветские времена молодежь не поощряли к переосмыслению сталинской эпохи. У нас вышел не столько тургеневский спор «отцов и детей», сколько конфронтация представителей одного поколения, воспитанных в разных традициях и совершенно по-разному воспринимавших фигуру Сталина. Среди студентов нашей кавказской «зоналки» нашлось два главных сталиниста – Ира Муравьева, жительница Волгограда (бывшего Царицына и Сталинграда) и Сергей Дериглазов, великан-армеец родом из кубанской казачьей станицы. С обоими я был в хороших отношениях, с Муравьевой два года проучился в одной группе, с Дериглазовым был напарником по лабораторным занятиям, а в экспедиции я оказался с ними в одной бригаде. Помню, меня поразил тот идеологический водораздел, который столь внезапно образовался между этой парочкой сталинистов и всеми остальными в нашей бригаде. Ира и Сергей романтизировали могучее советское государство. Отрицать сталинский террор они не могли, но при этом преспокойно оправдывали его. Цель, говорила Ирина, порой оправдывает средства ее достижения. Да что там, добродушно добавлял Сергей, надо было промышленность строить мощную, страну поднимать. Даже теперь, в середине 1980-х годов, оба были убеждены, что победой над нацизмом народ и страна обязаны «великому вождю» Сталину. Мысли о параллелях между гитлеризмом и сталинизмом казались им ересью.

Хотя Сергей и Ира были завзятыми государственниками, патриотами могучего (и, как они утверждали, несгибаемого и непобедимого на политической арене) русского/советского государства, они при этом не были ни шовинистами, ни ксенофобами. Более того, я стал свидетелем того, как Ира Муравьева открыто осудила антисемитизм. Горячее всех спорил с нашими сталинистами бывший морпеховец, уроженец Камчатки по имени Степан. Мои однокурсницы ласково прозвали этого Степана «Степаша», почти по аналогии с игрушечным зайцем из всенародно известной детской передачи «Спокойной ночи, малыши». Наш Степаша бредил театром абсурда, мечтал выйти в режиссеры. В те времена я знал репертуар московских театров как свои пять пальцев, поэтому, невзирая на всякие разногласия, мы всегда находили общие темы. Степаша метался между национализмом крайнего толка и тягой к мировой культуре. Подозреваю, хотя так и не узнал наверняка, что он происходил из семьи сосланных на Дальний Восток. Степаша все время пикировался со сталинистами, люто ненавидел все советское, а свои культурные корни возводил к дореволюционной эпохе. Как и многие культуролюбивые русские националисты, Степаша разрывался между русским национальным идеалом, который зиждется на этносе и православной вере, и неизбежным осознанием того, что русский интеллигент немыслим без открытости другим культурам и традициям. Экскурсия по Спасскому-Лутовинову напомнила Степаше, что русский либерал Тургенев провел два десятилетия в Западной Европе. И тут его, Степашу, прорвало. В наш последний вечер в Спасском, когда уже после ужина мы собрались у костра, Степаша произнес страстный монолог. «Нет русской интеллигенции», – Стапаша ядовито полемизировал с известным стихотворением Вознесенского, которое, собственно, и мне самому казалось лживым. «Все там у Вознесенского неверно», – говорил Степаша, – «надо было с обратным знаком: масса индифферентная,/ а не совесть страны и честь)». От конкретных разъяснений Степаша таинственно уклонился, но при этом настаивал, что русская интеллигенция или эмигрировала, или была истреблена, или переварена-перемолота советским режимом до полной неузнаваемости. Степаша закончил свою тираду вопросом, от которого мне тогдашнему стало не по себе. Смысл вопроса сводился к тому, может ли культурная общность, называющая себя русской интеллигенцией, все еще считаться русской, если учесть существенную долю других этносов и культур – армян, грузин, евреев, казахов, татар, украинцев. Уверен, что из нашего пестрого сообщества не один я в тот вечер услышал в речах Степаши нечто тревожное.

Наутро мы пересекли пределы Орловской области и двинулись в направлении Курского Центрально-Черноземного заповедника. Вот записи, сделанные в пути: