Во времена моей советской юности человек родом из города областного значения, даже такого замечательного, как Курск, был по умолчанию обречен на участь провинциала. Не в географическом, но в культурном смысле. Мы бродили по центру Курска вчетвером. Среди тогдашних моих спутников были Дмитрий Ладонин, москвич, профессорский сын, и Ваня Говорухин, волжанин, мой лучший друг на протяжении экспедиции. Третьим был Леня Чумаченко, морячок из Херсона, весельчак, считавший себя большим гурманом и покорителем женских сердец. Выходцы из московских интеллигентных семей, мы с Ладониным оба с любопытством приглядывались к недооцененной культуре русской провинции. Говорухин был родом из райцентра в (тогда еще) Горьковской области, и для него Курск был крупным городом и внушал почтение своими ВУЗами, филармонией, музеями. А Леня Чумаченко был озадачен только одним – как бы найти подходящий ресторан и «потереться локтями с Европой», как он выразился. Леня ласково расспросил прохожих и вскоре уже вел нас к старой городской гостинице с пустым залом ресторана. Ваня Говорухин стеснительно заглянул швейцару за спину и наотрез отказался заходить, сославшись на желание осмотреть бывший монастырь. Так что в ресторан мы вошли уже втроем. Ресторанный зал сохранил остатки былой роскоши – дореволюционной, губернской, – но меню было, как и везде, скудно-предсказуемое. Но все-таки у нас приняли заказ на суп-консоме и жареного судака с картошкой, и мы отпраздновали временный возврат в лоно цивилизации и распили бутылочку какого-то «портвишка». Жаль было покидать Курск, и я пообещал себе, что когда-нибудь обязательно вернусь сюда, быть может, не один, чтобы не спеша побродить по разбитым улочкам, утопающим в зелени, и насладиться самым солнечным во всей России лимонным льдом…
Из Курска наш путь лежал в Ворошиловградскую (ныне Луганскую) область Украины. Судя по карте, вместо того, чтобы двинуться из Курска прямо на юг, сначала мы поехали на восток, почти до самого Воронежа. Здесь в 1934—1937 году жил в ссылке Осип Мандельштам и увековечил эти места в «Воронежских тетрадях». Кроме того, здесь родился Андрей Платонов, один из моих самых любимых прозаиков двадцатого века. «В Воронеже останавливаться не будем, некогда», – рявкнул алкаш-шофер автобуса, возглавлявшего колонну экспедиции, и мы только сделали привал на подъездах к Воронежу, в деревушке с мелодичным названием Девица. Дон у Воронежа был застенчивой речушкой, а не тем могучим потоком, каким я его воображал по ассоциациям с донским казачьим войском:
Не доезжая до Воронежа мы повернули на юг и заночевали в песчаной пойме пересохшей реки, берега которой поросли кривыми соснами. Это было в Бобровском районе, и через три с лишним недели наша экспедиция остановится неподалеку отсюда в Хреновом – уже на обратном пути в Москву:
Мы ставили лагерь на лесной поляне, поздней ночью, под проливным дождем, а наутро узнали от кого-то – кажется, из местных жителей, – что спали на земле, орошенной радиоактивными дождями от недавнего Чернобыльского взрыва. Сначала за завтраком воцарилось мрачное молчание. Я встал и громко сказал: «Знаете, други, вот я в Москве вырос по соседству с Институтом атомной энергии, и прошу убедиться – руки-ноги целы, вторая голова не выросла». Шутка была дурацкая, но напряжение она все-таки сняла. Мы были молоды и не очень поддавались на зловещие предсказания и угрозы. Лица прояснились, и мы стали собираться в путь.