Бегство. Документальный роман

Одним из самых популярных персонажей в экспедиции был Вова Сахаровский. Он не расставался с гитарой. Сахаровский хорошо пел, сам сочинял слова и музыку и, часто развлекал нас импровизированными концертами в дороге или по вечерам у костра. У него в арсенале были многие десятки песен, сочиненных гитарными поэтами и бардами и широки ходившими по стране. Иногда он пел русские романсы и так называемые «цыганские песни», – дуэтом с моей однокурсницей Юлей И., экзальтированной особой, происходившей из Магадана. В тот первый вечер в Пролетарске, когда мы до отвала наелись жареной рыбой и напились жидкого болотного чаю, Вова спел несколько популярных номеров, особенно созвучных экспедиционному нашему состоянию и приближению к границам Азии («Брич-Мулла», «Грузинская песня»), а потом вместе с Юлей принялся исполнять свой обычный репертуар, неизменно включавший «Костер», «Очи черные», «Калитку». Они попели, потом сделали передышку. Вова любовно погладил гитару и уложил к себе на колени. Я как раз сидел рядом с ним. Теперь уже не могу объяснить, что именно подтолкнуло меня взять в руки гитару. Нащупывая недавно освоенные аккорды, я запел:

Осэй шалом бимромав
У яасе шалом алейну
Вэ'аль коль Исроэль
Вэ'имру, имру Амэн.
Яасэй шалом, яасэй шалом
Шалом алейну
Вэ'аль коль Исроэль…[7]

Мелодию и слова я выучил во время походов на «гору», в Московскую хоральную синагогу, а потом подобрал несложные аккорды. Я знал, но тогда еще не дословно, что песня эта о молении и обращении к Б-гу – творящему мир на небесах – чтобы он дал мир нам, в то конкретное время и в том конкретном месте, нам и всему своему народу. «Мы» означало «евреи», и я пел еврейскую молитву перед своими однокурсниками под мерцающим степным небом у рек Пролетарских. Я пел еврейскую молитву, включая всех своих попутчиков по экспедиции в круг творящих молитву.

– Парень, ты бы перевел, – обратился ко мне не кто иной, как Сергей Дериглазов, потомок казачьего рода.

– Это на иврите, на древнееврейском нашем языке, – ответил я.

– Я понял, что на еврейском, но песня о чем? – настаивал Дериглазов.

– О тоске по родине, вот о чем, – ответил я и опустил глаза.

Слезы наполнили глаза Инны Топлешты, моей однокурсницы из Молдавии. Вопросов больше никто не задавал. Я сам поразился, не только тому, как это все из меня вырвалось, но и тому, что директор экспедиции меня ни словом не попрекнул за «сионистскую пропаганду». А если кто и стукнул на факультет, то там на меня и так было заведено «досье».

Вот дневниковые записи о первых днях в Пролетарске:

24 июня 1986. Поймали степную гадюку, переехали колесом, еще жива, 1 метр, сетчатая, серо-коричнево-пунцовая… брюхо светлее и почти с однообразным рисунком, надета на проволоку, все сбежались, кто как смотрит – убьём, разрежем на части (толстый местный мальчик с бесцветными глазами), змей нельзя убивать, они полезные; ой, жалко, умирает, чуть не слезы; … сухое молчание натуралиста (богатырь-красавец Баландин[8] с русой головой и бородой и голубыми глазами). … Роют яму. Змея смотрит подавленно, как бы расставаясь со всем.

25 июня 1986. Ночью опять жареная рыба и раки напыщенные. Вдруг область бирюзово-голубовато-молочная <размером> с две луны с четкой границей, расплывается на глазах в четверть неба и полностью исчезает. Поначалу очень страшно, вообще стихия захлестывает, один на один – жуть. … Кошара – овечья ферма. Серый в коричнево-сизых яблоках конь. Пастух бронзоволиц, сухощав, задумчив. Отара как единый мозг; солярис движется по степи, голова, глаз, рука, фаллос. Белая лошадь с темным силуэтом всадника. Объясняюсь с пастухом почти на пальцах. Резная плеточка. Конь – скалоподобен. Рысь над ручьем, людьми, разрезами, лагерем, миром, галоп…