Бегство. Документальный роман

Что нас свело – только ли сила обстоятельств? А может быть, каждому, в ком таится Пьер Безухов, суждено рано или поздно встретить своего Платона Каратаева? В третьем томе «Войны и мира» Пьер, переодевшись в мужицкое платье, уходит из дома своего духовного наставника, масона Баздеева. Москву занимают наполеоновские войска, а Пьер становится одержим идеей убийства Наполеона и спасения России. В лагере военнопленных под Москвой Пьер знакомится со слегка женственным, харизматическим крестьянином по имени Платон Каратаев. Этот персонаж неспроста носит имя античного философа. Каратаев на некоторое время берет Пьера под опеку. Моим Платоном Каратаевым на время экспедиции стал Ваня Говорухин. Во всей этой истории меня занимает не прямолинейное сходство моего положения с положением аристократа Безухова. Сходства не было и не могло быть; я не переживал душевного смятения, не чувствовал растерянности и пока не собирался убивать тиранивших Россию. И все же, подобно толстовскому Каратаеву, Ваня делился со мной мудростью русского сердца. Он прекрасно разбирался в провинциальной жизни, и познания эти простирались от самых земных бытовых нужд до более возвышенных сфер. Во время коротких остановок в забытых Б-гом городках с пустыми магазинами, Ваня безошибочно угадывал, где можно быстро достать кусок мыла или какой-нибудь еще дефицит. Он один умел уговорить какого-нибудь сварливого старика-смотрителя, чтобы тот пустил нас на полчасика в местный музей, даром что обеденный перерыв или санитарный день. Ваня был сведущ во многом из того, в чем я был профаном. Он научил меня вязать всевозможные узлы. Он знал, как натачивать перочинный нож об изнанку кожаного ремня, чтобы потом лезвием можно было бриться. Рюкзак Говорухина был настоящей сокровищницей, полной полезных приспособлений, а заодно и походной аптечкой. Ваня знал толк в народных средствах, разбирался в травах и умел чинить сломанные радиоприемники. И, разумеется, у него была отменная память на всякие энциклопедические подробности. Ваня помнил счет всяких знаменитых футбольных матчей и чуть ли не пофамильно знал военачальников времен Второй Мировой войны, и русских, и немецких, и даже некоторых румынских, венгерских и итальянских.

С девушками Ваня был застенчив, а в мужской компании никогда не пускался в разговоры на любовные и сексуальные темы. Если его донимали насмешками или поддевали, он целомудренно хихикал и старался перевести разговор на другую тему – шахматы, погоду, местные достопримечательности. Стараясь не разбудить соседей, я залезал в палатку, вернувшись с полуночного свидания с Анастасией, а Ваня открывал глаза и шепотом говорил: «Максим, а я-то беспокоился», – и ресницы его трепетали, словно крылья ночных бабочек. Быть может, Ваня был просто неопытен, а может и вовсе не искушен в любви. Или же… Он отличался чувствительностью и тактом и, мне кажется, что он доверял мне, как доверяют настоящему другу. Я сих пор чувствую вину, что не открылся ему, не рассказал ему о своем отказничестве. До последних дней «зоналки» я твердил себе, что завтра же ему все скажу. Но не мог, просто не мог. А потом наше путешествие закончилось, я уехал с родителями в Пярну, Ваня вернулся в свой Ч.. А осенью его забрали в армию. Полагаясь – с крестьянской русской доверчивостью – на волю Б-жью, Ваня и не попытался отсрочить службу. Мы даже не успели толком проститься. Меня завертели вихри московской жизни, и явной, и тайной. Образ Вани Говорухина постепенно отошел в прошлое вместе со многими другими воспоминаниями об экспедиции, и я не возвращался к ним много лет, пока не приступил к работе над этой главой.

Общаясь с Ваней Говорухиным, я в полной мере ощутил на себе ту особую русскую находчивость и мастеровитость, из которых рождается особое отношение к жизни, умение принимать мир таким как он есть. В Ване Говорухине практичность, смекалистость, знание жизни сочеталось с незлобливостью, непротивленчеством. Он избегал любых разговоров о советском режиме, никогда не рассказывал политических анекдотов, ни словом не отзывался о нищете и отсталости русской глубинки. Даже если кто-нибудь из однокурсников подначивал его, Ваня уклонялся от политических споров – равно как о сталинизме и о брежневском правлении. Когда я при всех спел у костра песню на иврите, было заметно, как Ваня смутился. Политика и еврейство не входили в круг наших разговоров, а ведь беседовали мы часами, во время дальних автобусных перегонов. Я ясно помню это обстоятельство, потому что помню книги, которые читал в экспедиции. Запрещенные романы. В первом из них советская система подвергалась уничижительной критике на фоне событий Пражской весны, а во втором – трагическая любовная история разворачивалась в Польше накануне Шоа (Холокоста). Я ни словом не обмолвился о том, что происходило в книгах; Ваня, наверное, чувствовал, что читаю я запрещенные иностранные книги и не любопытствовал.