Бегство. Документальный роман

8 июля 1986. Выезд из Теберды. Мемориал защитникам перевалов Кавказа. Первый экспонат – газета с выступлением <Сталина> по радио от 3 июля <1941> и фотография крупным планом на полстраницы. Экскурсовод – грузинка: «Речь товарища Сталина». … Город Армавир. Рынок. Вишня, нанизанная на палку. Пестрые националы. Ледяной абрикосовый сок. Армянин-буфетчик с вялыми глазами. Цыплята на вынос в прокуренной столовой. Жизнь идет. Продают абрикосы. … Ночевка в 70 км. от Кропоткина на поле со свежей стерней. Абрикосовые деревья. Нектар-абрикос. Зарево над полем. Поле подсолнухов и кукурузы. Войти в подсолнуховое поле. Тропический лес…

Выбранный нами маршрут из Карачаево-Черкессии пролегал через западную оконечность Ставропольского края, через Армавир до самого Кропоткина, на подъездах к которому мы пересекли реку Кубань. Кропоткин назван в честь главного теоретика анархо-коммунизма, князя Петра Кропоткина. К середине второго дня пути уже чувствовалась близость моря:

9 июля 1986. Города Ново-Кубанск, Кропоткин (весь в пыли), станица Тбилисская, Тбилисский район – ха-ха-ха. Усть-Лабинск. Остановка. Магазин. Базар. Пирожки с вишней по 15 копеек. … Дыни у дороги за Краснодаром – тетка дала. Кубанское <Краснодарское> море. Город Теучежск. Горячий Ключ.

После старинного курорта Горячий Ключ мы спустились на побережье и еще час ехали по прибрежному шоссе до окрестностей Пшады, городка километрах в тридцати к юго-востоку от Геленджика. За всю неделю, проведенную на Черном море, я не внес в полевой дневник ни одной записи. Тому было несколько причин. Хотя мы все еще придерживались обычного распорядка с лекциями и полевыми работами, после тягот путешествия стоянка у моря считалась заслуженным отдыхом, и я со всеми вместе тоже отдыхал – дневник не вел, набросками к стихам не занимался. Кроме того, черноморская неделя стала кульминацией моего летнего (анти)романа с неуловимой однокурсницей, которую я назову Анастасией. Мы оба знали, что с самого начала наш роман обречен; общее будущее в Москве было немыслимо. Анастасия происходила из московской семьи потомственных дипломатов. Я догадывался (она не отличалась словоохотливостью), что часть детства моя пассия провела в Восточной Германии. Как-то она вскользь упомянула, что вместе с родителями бывала на нудистском пляже где-то на побережье Балтийского моря. Анастасия не докучала мне расспросами, но, похоже, ей было известно, что я из семьи отказников. Она была умна, изобретательна и, как говорят в Америке, open-minded («без предубеждений»). Стройная и длинноногая блондинка, высокая, с мальчиковой короткой стрижкой, Анастасия была похожа на скандинавку. Она носила летние туалеты с открытой спиной и плечами и считала бюстгальтеры никчемным изобретением. Как многие представители золотой молодежи, с которыми мне довелось общаться, Анастасия относилась к советской системе с сардоническим презрением. Каким ветром ее занесло на факультет почвоведения? Походно-кочевую жизнь в «зоналке» она терпеть не могла – грязь, неустроенность, невозможность побыть одной, – и неизменно держалась так, будто ее гнали по тракту как каторжанку. К ужину она надевала длинные платья и с ужасом вглядывалась в ржавчину тушенки и гороховую баланду. Похоже, за все два месяца наших странствий Анастасия была собой только тогда, когда нежилась на солнышке и курила. Иногда, улизнув со стоянки, я разделял ее одиночество – где-нибудь в цветущей степи или в горном лесу, а позже – на безлюдном галечном пляже. Как-то раз, после изнурительного подъема на ледник, мы рискнули заняться любовью у нее в палатке, но тут одна из соседок Анастасии, дочь московского кинорежиссера-мультипликатора, проснулась и вскрикнула: «Кто тут?» Пока она шарила в темноте, пытаясь достать фонарик, я напоследок поцеловал Анастасию и выскользнул из палатки. Мы оба знали, что тайный роман все равно закончится вместе с экспедицией. Эта придавало нашему приключению особую остроту, особенно в последние две недели, когда мы будто балансировали на острие советского времени.