Бегство. Документальный роман

Только летом 1987 года, уже за границей, я возобновил попытки опубликоваться. Из Италии в Нью-Йорк я отправил подборку стихов. Там, в Нью-Йорке, в те годы был центр эмигрантского книгопечатания, четыре раза в год выходил старейший эмигрантский журнал, прямой наследник парижских «Современных записок». Конверт со стихами был адресован Роману Гулю, бывшему белому офицеру и участнику Ледяного похода, ставшему в эмиграции писателем. Гуль жил в Берлине и во Франции, а после войны перебрался в Нью-Йорк и стал главным редактором ежеквартальника. К подборке я приложил письмо, обращенное к Гулю, в котором были прочувственные слова: «кто как не Вы поймете чувства молодого поэта, который только что оставил позади весь свой мир…» Я понятия не имел, что девяностолетний Гуль скончался летом 1986 года. Представьте мое удивление, когда в сентябре 1987 года, уже новоиспеченным американским студентом, уже иммигрантом, я просматривал в университетской библиотеке новые номера журналов и обнаружил в номере нью-йоркского ежеквартальника два стихотворения, подписанные уже не бессмысленным псевдонимом, а моей своей настоящей фамилией. Тогда-то и выяснилось, что Гуль уже перебрался в надмирную редакцию и оттуда выбрал два моих стихотворения. С этой публикации и началась моя литературная жизнь в эмиграции.

9. Пуримшпиль

Согласно бесстрастным статистическим данным, на протяжении всего календарного 1986 года из Советского Союза эмигрировало всего только около 900 евреев. В те дни мы не знали точных цифр, но ясно понимали, что еврейская эмиграция заморожена. Некоторые активисты-диссиденты, желая улучшить и изменить советское общество изнутри, уже начали примерять розовые очки горбачевских реформ. В отличие от диссидентов, от наступающего 1987 года отказники не ждали ничего, кроме воли и свободы. Хотя перестройка постепенно набирала обороты, перспективы еврейской эмиграции пока не улучшались. Напротив, как это ни странно, положение отказников стало более уязвимым после принятия Советом Министров в августе 1986 года постановления «О внесении дополнений в „Положение о въезде в Союз ССР и о выезде из Союза ССР“». Согласно этим ужесточенным правилам, выехать из СССР на постоянное место жительства дозволялось только при условии наличия «прямых родственников» за рубежом. В стране были десятки тысяч отказников, и сколько из них могли представить в ОВИР справку о живущих в Израиле родителях, детях, братьях и сестрах? Мог ли дядя Муня Шарир (Шраер), дядя моего отца и старший брат моего покойного деда, считаться «близким родственником»? Августовская резолюция 1986 года также включала целую головоломку подпунктов, на основании которых гражданам могли не разрешить выезд. Большая часть этих условий была сформулирована с кафкианской уклончивостью и неопределенностью, что давало властям возможность безнаказанно истолковывать любое как только им заблагорассудится, манипулируя конкретными жизненными судьбами. Итак, с одной стороны, отказники чувствовали себя по-прежнему беззащитными. Но с другой стороны, зимой 1987 года появились намеки на то, что наше положение начнет меняться к лучшему. К примеру, власти уже не так свирепствовали по отношению к семинарам отказников, и зимой-весной 87-го заседания салона, которым руководили мои родители, проходили без угроз и вмешательств со стороны властей.

Для меня, девятнадцатилетнего юноши, жившего двойной жизнью, сигнал перемен прозвучал ровно за неделю до наступления нового 1987 года. Андрей Сахаров и его жена и сподвижница Елена Боннэр получили разрешение вернуться в Москву из семилетней горьковской (нижегородской) ссылки. Рассказывали о триумфальном возвращении Сахарова, о толпе иностранных журналистов на перроне Ярославского вокзала, и, главное, о том, что Сахаров выдержал испытания и отказался сотрудничать с диктатурой КГБ. В университете студенты обсуждали возвращение Сахарова почти в открытую – во время перерывов, в буфете, в гардеробе. Слава Лен, колоритный персонаж московской литературной богемы, с которым мы всей семьей познакомились дома у Генриха Сапгира, сочинил «Оду на вступление великого русского человека Андрея Дмитриевича Сахарова в Москву». Зимой и ранней весной 1987 года Лен читал эту оду на различных несанкционированных мероприятиях, а само слово «андеграунд» тогда начинало терять свой достоевский смысл.