Бегство. Документальный роман

Трудная доля русского писателя? Это о чем Устинов говорил? Не о толстовских ли экзистенциальных императивах? О моральном долге русского писателя – долге бороться с несправедливостью? Не думаю, непохоже. Скорее всего, говоря со мной достаточно откровенно, хоть и не прямым текстом, Устинов обращался к еврею, пишущему на русском языке. Под «русским писателем» Устинов подразумевал русского по этническому происхождению в противоположность русскоязычному литератору, который в условиях огромной многонациональной страны мог быть какого угодно происхождения.

У меня не осталось ощущения, что Устинов нутряной антисемит или ксенофоб, каких среди его собратьев было немало. Думаю, однако, что он впитал русский национальный вариант антиеврейской мифологии, бытовавшей в некоторых кругах советской культуры уже в поздние 1940-е годы и широко распространившейся в СССР в 1970-е годы. В этих мифах утверждалось, что русские евреи заполонили советские средства массовой информации, контролировали переводческую индустрию, прибрали к рукам театр и кино, а также захватили литературную критику, и что евреи душат малейшее выражение национально-религиозных чувств у кровных русских авторов. В советской истории эти мифы восходили к 1930-м годам, а открытое выражение получили в конце 1940-х – начале 1950-х, в разгар сталинской антиеврейской паранойи. К 80-м весь этот мифологический эрзац уже был старой новостью, и тем не менее я был неприятно поражен, когда безобидный русский литературный функционер вдруг начал выплескивать свои затаенные обиды на меня – еврейского юношу без имени, связей и статуса, пришедшего к нему за помощью.

Анализируя разговор с Валентином Устиновым, я действительно не могу поверить, что он, – взрослый человек, поэт, ровесник моего отца, говорил все это мне, мальчишке, без тени смущения и стыда. И без дистанции, которую всякий мыслящий человек, будь он даже националист, должен создавать между собой и политической риторикой. В ранние десятилетия советского режима на высоких постах в литературных журналах, в газетах, в издательствах, да и в аппарате культуры было немало русских писателей еврейского происхождения. Уже к началу 1950-х годов начальственные посты и позиции советской литературы были практически очищены от евреев. А к 1980-м годам евреев, родившихся в 1910-1930-е годы и еще обладавших ощутимым влиянием или властью в советской литературе, оставалось считанные единицы. Такие «официальные евреи» как поэтесса Маргарита Алигер или прозаик Анатолий Рыбаков ко времени описываемых здесь событий уже были динозаврами советской культуры, а не ее активными создателями. Относительная доля евреев в официальном аппарате советской культуры была к тому времени мала, и особенно мала среди тех, кто (как сам Валентин Устинов) управлял русской поэзией.

– Вы разве не видите, что происходит? – спросил я у Устинова. – Ведь вы же толкаете нас к эмиграции. Вы что, хотите, чтобы в русской литературе не осталось евреев? Тогда почему же вы нас не выпускаете из страны, держите в заточении?

К открытому обсуждению еврейского вопроса Устинов был явно не готов. Кстати, строго придерживаясь негласного чиновничьего кода, он вообще ни разу не произнес слова «еврей». Он ведь как-никак был чиновником, функционером.

Я встал, чтобы уйти.

– Погодите, – сказал Устинов, – вот для вас информация. Есть одно начинание, то ли журнал, то ли издательство, под названием «Апрель». Они к таким как вы относятся с симпатией. Желаю удачи.

На самом деле я уже слышал о зарождении писательского движения «Апрель». За ним стояла группа официальных советских либералов, и среди них были евреи. Зимой-весной 1987 года поговаривали о создании издательства или печатного органа, где не будет цензуры, или же о писательском кооперативе. Позже из этого начинания вырастет ассоциация писателей в поддержку перестройки. Свою первую антологию, «Апрель», им удастся выпустить лишь в 1989 году.

Дома я подробно рассказал отцу о беседе с Устиновым. Отец лично знал часть писателей, стоявших у руля движения «Апрель», и ни один из них не выступил в защиту еврейских отказников. На самом деле, вся инициатива «Апреля» устраивала «русскую партию», потому что евреев таким образом выдавливали из общего литературного процесса и планомерно загоняли в официально дозволенную резервацию. Кроме того, от «Апреля» веяло недосовершившейся хрущевской «оттепелью», несбывшимися обещаниями пост-сталинских лет, компромиссом слабых. Естественно, мой отец очень хотел, чтобы мои стихи увидели свет. Но лично для себя он твердо решил, что не хочет никаких полумер, никаких компромиссов, никаких апрелей и оттепелей. Он тогда желал одного: покинуть Россию, наконец-то уехать, эмигрировать.