Бегство. Документальный роман

Только теперь, семнадцатилетним университетским студентом, я впервые не чувствовал себя одиноким чужаком среди своих однокашников. А еще я впервые в жизни ощутил себя одним из многих звеньев и цепочек в разнокалиберном сообществе студентов, и это тоже было для меня совершенно новым опытом. На нашем курсе (потоке) на факультете почвоведения МГУ было чуть более ста человек, и вместе мы составляли пестрый групповой портрет этнического, языкового – и даже религиозного – многообразия жителей Советского Союза. Разумеется, русская стихия преобладала, а вторыми по численности были украинцы, причем из разных областей Украины, включая бывшую Северную Буковину и Закарпатье. (Белоруссы тоже были на курсе, но не могу сказать, чтобы они заметно проявляли свою национальную принадлежность.) Но тем не менее, восточные славяне не были доминирующим большинством. У нас на курсе были представители по крайней мере дюжины разных народов и этнических груп. Были среди нас студенты-кавказцы: армянин, грузин-мегрел, два азербайджанца (один из которых именовал себя «турк»), чеченец и лакец (из Дагестана). Несмотря на застарелые, многовековые конфликты между этими народами и национальными группами, несмотря на разную религиозную принадлежность их предков, очутившись вдали от родного дома студенты-кавказцы образовали единый хребет (простите за непрошенный каламбур) и держались друг друга. Были у нас также и студенты из Поволжья: татарин и башкир с характерным именем Салават. Среднюю Азию на курсе представляли узбек и киргиз. Время от времени потомки эстонцев и литовцев поднимали над нашим потоком довоенные прибалтийские флаги. Добавьте к этому советскому коктейлю молдаванку, польку и двух студентов из Болгарии, – и вы окажитесь в том кипящем котле языков и этносов, в который я угодил в сентябре 1984 года. Естественно, русский язык был для нас всех lingua franca, но вокруг говорили и на других языках. «Западенцы» толковали между собой на языке, который казался мне тогда скорее польским, нежели русским. Представители тюркской языковой семьи могли объясняться между собой на своих родных языках: татарин запросто понимал азербайджанца, азербайджанец – узбека и так далее.

Сразу выяснилось, что кроме меня у нас на курсе был еще один еврей, Илья Салита, тоже москвич (а позднее тоже американец). Уже потом двое однокурсников со славянскими фамилиями октрыли нам, открытым евреям, тайну о своем еврейском происхождении – у каждого еврейкой была мать, а русским – отец. Мы с Ильей свое еврейство не скрывали, да и не могли скрыть. Наш поток сразу поделили на восемь групп. Старший инспектор учебной частью факультета, дама смекалистая в вопросах национальной политики (с ней мы еще столкнемся в этой книге), запихнула обоих евреев, то есть нас с Ильей, в одну группу. Мы с Ильей не были близкими друзьями, но доверяли друг другу и старались друг друга подстраховывать и поддерживать. Некоторые однокурсники за глаза называли нас «еврейской фракцией». Антисемитизм не исчез бесследно, да и при всем желании мы не могли бы его вырвать с корнем. Но все-таки, особенно по сравнению со школьными годами, в студенческой среде расовые и религиозные предрассудки приобрели более потаенные и подколодные формы.

В университете меня окружало не только студенческая среда, в которой смешались «годы, люди и народы» но и, пожалуй, еще большее многообразие географического и классового происхождения студентов. Половину курса, а может и больше половины, составляли не-москвичи, которых в то время называли нелицеприятными словами «иногородние» или «провинциалы». Жили они не дома с родителями, а в университетских общежитиях. Иногородние образовывали отдельное, внутреннее сообщество и во многом были противоположностью коренным москвичам. Неудивительно, что родители кое-кого из моих иногородних однокурсников принадлежали к числу партийно-государственной элиты. Некоторые выросли в семьях провинциальной интеллигенции (скажем, мать – школьная учительница литературы в маленьком городке, а отец – научный сотрудник в региональном научно-исследовательском институте). Но немало студентов происходило из рабочих или крестьянских семей и первыми в роду получали «верхнее образование» – как говорил один мой однокурсник, успевший до армии пожить в Одессе. Наконец, были у нас студенты из семей кадровых военных, детство которых прошло в военных гарнизонах.