Бегство. Документальный роман

Несмотря на изначальные трения и разницу в возрасте и жизненном опыте, к концу первого курса я подружился с двумя армейцами. Один из них, рябой великан по имени Сергей Дериглазов, был родом из казачьей станицы, с плодородной Кубани, куда он страстно желал вернуться по окончании учебы. Павел был человеком такой огромной физической силы, что время от времени ему было просто необходимо вздремнуть, иначе он не мог действовать, валился с ног от усталости. Обычно на лекциях он забирался на «Камчатку», где и засыпал с громким храпом. За сонливость и храп над Дериглазовым подтрунивали, но он, благодушный и могучий, обычно не обижался. Он пел казачьи песни, был патологическим чистюлей и неимоверно стеснялся женщин. Другим моим приятелем из числа армейцев был Леня Чумаченко, – полная противоположность Дериглазову. Живчик, черноморский бонвиван из Херсона, Леня после окончания десятилетки перебрался в Одессу. До службы на флоте он успел поработать маляром, красил дома вместе с напарником-одесситом («еврейчиком», как сам Леня ласково выражался в разговорах со мной, не имея в виду ничего дурного). Леня был дамский угодник, выпивоха и душа общества. И после первого любительского спектакля всем стало очевидно, что Леня обладал незаурядным комическим талантом. К весне первого курса, уже когда мы коротко сошлись, он щедро предложил поделиться со мной лекарством от «трипака», – на случай, вдруг понадобится («У меня в Одессе корешок в больнице работает, так таблетки достает», – пояснил Леня). И тут же, на одном дыхании, объяснил мне, что намерен зацепиться в Москве, потому что на юге «развернуться негде», а Черное море «мелковато будет», хоть и скучает он по своей девушке, «обалденной фрау», которая ждала его в Одессе.

23 февраля, в день Советской армии, наши армейцы наряжались в военную форму – с медалями, значками и нашивками. И хотя в глазах остальных одноклассников и преподавателей демобилизованные казались сплоченным союзом, в их среде существовала своя иерархия и свои группировки – и не только по национальной принадлежности и месту жительства, но и в зависимости от того, что каждый из них рассчитывал извлечь из высшего образования и жизни в столице. Поступление в Московский университет было счастливым билетом, давало надежду на приличную работу, вожделенную московскую прописку, на вознесение над провинциальным происхождением. В этой связи позволю себе привести невеселую историю, связанную с одним из моих однокурсников. Звали его Максуд, и родом он был он из Татарстана. У Максуда с самого начала был «план» – закончить курс, поступить в аспирантуру и закрепиться в Москве. Он был сметлив и безжалостен. Еще в начале учебного года стал приударять за Ниночкой – белоголовой мышкой-норушкой, которая прелестно трепетала ресницами и манерно растягивала гласные, как типичная москвичка из старых кинофильмов. Если не ошибаюсь, Ниночкин отец был главным хранителем в одном из московских музеев, специалистом по иконописи, отпрыском дворянского рода. Максуд окучивал Ниночку чуть ли не полгода – провожал домой, дарил цветы, – и так до тех пор, пока она не сдалась. Однако Ниночка поставила твердое условие: родители не должны знать, что ее ухажер – татарин, потому что они ни за что не позволят ей встречаться с нерусским. А уж с мусульманином или евреем тем паче. Взамен татарского имени Ниночка придумала своему поклоннику нейтральное русское имя «Сергей» (понимая или не понимая, какая в этом ирония – называть Максуда именем святого покровителя России Сергия Радонежского). Она стала пичкать Максуда русской классикой, таскать его по театрам и концертам. Если он звонил ей домой и к телефону подходили родители, то Максуд исправно представлялся «Сергеем». Может быть от того, что он исходил накопившейся ненавистью к русской интеллигенции, Максуд возненавидел и меня, московского еврея. А я сначала недоумевал: неужели он не видит, что мы оба чужаки, что вместе страдаем от этих имперских великорусских предрассудков?