Бегство. Документальный роман

Во время учебы мы с однокурсниками виделись по пять-шесть раз в неделю. Мы близко общались, но душу я никому из них не открывал. Не мог. Даже в «зоналке» – двухмесячной летней экспедиции после второго курса, когда мы колесили по югу России, лазали по горам и то и дело выручали друг друга, – все равно оставалась дистанция. Между мной и университетскими приятелями колючей проволокой пролегла тайна отказничества. И даже когда кое-кто из моих однокашников все-таки узнавал эту тайну, то узнавал не от меня, а сам по себе. Почему же я так таился, почему скрытничал? Не легче было бы просто рассказать им все как есть? Быть может, это была еврейская паранойя тех советских лет? Не думаю. Я до сих пор не перестаю удивляться, как в 1984—1987 годах я умудрялся более-менее успешно вести двойную жизнь – жизнь советского студента и еврейского отказника. Университетская жизнь состояла из лекций, практических занятий, научных исследований, летней практики, дружб и влюбленностей. Я погрузился в обычную круговерть людских симпатий и антипатий, студенческих компаний, интеллектуального и любовного соперничества. Были в этой жизни еженедельные волейбольные матчи, были вечеринки, посиделки, «капустники» и даже студенческие спектакли, в которых я участвовал (в начале второго курса я играл коварного короля в пьесе Юлиу Эдлиса о Франсуа Вийоне). Были, наконец, два лета и осень, когда я вместе со своими однокурснками ночевал в фанерных домиках и палатках, довольствовался кошмарной пищей и тосковал по дому и родным. Что же я пытаюсь объяснить, и почему с трудом подбираю подходящие слова? Несмотря на то, что я учился не по выбору, изучал нелюбимые предметы, моя университетская жизнь была насыщенной и полнокровной. Но вторая, потаенная ее часть – положение отказника, которое я тщательно скрывал от однокурсников – не позволяла мне испытывать полного единения с ними. Словно любовные ласки накануне разрыва, тайна отказничества и волновала и ранила, одновременно причиняя муки и даря наслаждение. Сколько раз я испытывал искушение открыться кому-нибудь из однокурсников, поведать им о своей другой жизни. Вот мы сидим в субботу утром (это особый университетский садизм) на лекции по марксистско-ленинской философии, сплетничаем, травим анекдоты, лектор (молодой доктор наук в почти американском профессорском пиджачке) что-то бубнит про базис и надстройку, а я смотрю в узкие, словно бойницы, окна аудитории, за которыми серый крысиный снег, и думаю о выступлении еврейского активиста из Канады, которое состоится на квартире у одного из отказников в ближайший вечер. Я собираюсь пойти на эту подпольную сходку вместе с мамой, и как таким поделиться с однокурсниками? Время от времени мне безумно хотелось открыться кому-нибудь из университетских приятелей или приятельниц. Но я сдерживался, замыкался – и когда поздно вечером прогуливался по обочине Ленинградского шоссе с Петром Цанавой, высоким красавцем с виноватой улыбкой жизнелюба, и когда потягивал легкое пиво в обществе Юли Галкиной, московской говоруньи, ненавидевшей фальшь и лицемерие. Нечто подобное случалось и в присутствии других однокурсников, которым я чуть было не проговорился. И хотя тогда, в восемнадцать лет, я был общителен и улыбчив, не удивлюсь, если окажется, что я запомнился некоторым однокурсникам как человек скрытный, державший дистанцию. И совсем не исключено, что кое-кто из них воспринимал меня как «расчетливого» еврея, воспринимая реальность сквозь призму предрассудка. Но у меня никогда я не было сомнений в том, что тайное и явное, – житие отказника и жизнь университетского студента, – никак нельзя смешивать или соединять. Я почти три года продолжал вести двойное существование, следуя совету отца. «Если ты ничего им не расскажешь, – говорил отец, – и если власти когда-нибудь спросят твоих однокурсников о твоих политических делах, они смогут честно ответить: я ничего не знаю, он мне никогда ничего такого не говорил».

Из ста с лишним студентов на потоке считанные единицы поступали на наш факультет из подлинной любви к почвоведению, экологии или сельскохозяйственной науке. Конечно, такие исключения существовали. Мой университетский приятель Петя Цанава происходил из династии чаеводов и, как мне тогда казалось, действительно хотел отучиться в Москве, вернуться к себе в Грузию и работать на родной земле. Но таких истинных «почвенников», влюбленных в свое дело, были единицы. Поскольку в программу обучения входили экспедиции и полевая работа в отдаленных и экзотических регионах страны, то на факультет из года в год стекались всевозможные мечтатели, советские хиппи, «зеленые», и даже молодые барды и гитарные поэты. Многие из этих юношей и девушек поступили на «почву», чтобы найти убежище от советской рутины. Вероятно, это была активная, явная форма советского эскапизма. Я по сей день благодарен судьбе, что мне не пришлось учиться на инженера, как мой друг Макс Муссель, который познавал устройство телефонных узлов, мечтая о кинорежиссуре.