Бегство. Документальный роман

В начале занятий мы быстро расправлялись с упражнениями на перевод, вводившими в обиход новую научную терминологию. А большая часть еженедельной «пары» отводилась под обсуждение какого-нибудь англоязычного романа. Тексты выбирала сама преподавательница. В тогдашнем советском книгоиздании выбор английских и американских романов был невелик. Их очень выборочно издавало – по-видимому, пиратским способом, без приобретения законных прав – московское издательство «Прогресс». Такие книги обыкновенно выходили под видом учебных пособий, со словариком и примечаниями на русском языке. Мы читали неадаптированные романы, и я особенно хорошо запомнил уроки «Театра» У. Сомерсета Моэма. Наша преподавательница вовсе не производила впечатления ханжи, но все же старательно избегала даже поверхностной упоминаний лесбийской темы в романе. Мы нарочно задавали ей невинно сформулированные и будто бы безобидные вопросы, притворяясь, что искренне не понимаем: зачем бы это одной женщине страстно целовать другую или жаждать увидеть ее обнаженной? Преподавательница не могла ни ответить, ни остановить или приструнить нас, поскольку так или иначе ей пришлось бы нарушить табу на обсуждение этой темы. (Того, что в романе Долли де Фриз – еврейка, мы заведомо не касались. Это было бы чересчур.) Больше всего из романа Моэма «Театр» мне запомнился его изумительный по своей предсказуемой стройности финал. Знаменитая актриса Джулия Ламберт наконец-то избавилась от страсти к молодому эгоистичному любовнику, заботившемуся только о своей выгоде и недостойном ее. После триумфальной премьеры нового спектакля Джулия отправляется в свой любимый ресторан и, блаженствуя в одиночестве, заказывает сытный ужин, забыв на время о своей строгой диете: «Хорошо было сидеть одной, никем не замечаемой. <…> Принесли ее бифштекс. Он был приготовлен ровно так, как она хотела, и лук был хрустящий и поджаристый. Она ела жареный картофель, деликатно поднимая ломтики с тарелки кончиками пальцев и смакуя каждый ломтик, будто бы каждый раз прощаясь с исчезающим временем и задерживая его течение. „Что есть любовь по сравнению с бифштексом с жаренным луком?“ – подумала она». Я читал роман Моэма ранней весной 1985 года, вожделея и лакомых блюд, и чувства анонимности, которого мне остро недоставало в советской жизни. И я думал тогда: Когда же я сам окажусь в лондонском ресторане и закажу себе кровавый бифштекс с луком? Пройдет еще девять лет, прежде чем я, новоиспеченный американский гражданин, попаду в Лондон осенью 1993 года… Воспоминания о годах учебы в московском университете представятся мне сценами из чей-то далекой, другой жизни.

Мы привыкли воображать годы 1984—1986 советской жизнью на грани. Но это ретроспективный взгляд, то самое заблуждение мемуариста, которого бы мне хотелось избежать хотя бы в некоторых главах этого повествования. Вспоминая свой первый год в университете, я поражаюсь тому, что крах советской системы нам тогда вовсе не представлялся грядущим и неизбежным. Размышляя о том, как в те годы мои друзья и я сам воспринимали свое еврейство, я удивляюсь тогдашней несокрушимости наших прогнозов. Советская система казалась вечной и бесконечной, а это означало, что не исчезнут ни государственный антисемитизм, ни ограничения практически во всех областях еврейского самовыражения. Общественная и частная жизнь тогдашних советских евреев-студентов во многом определялась тем, что мы остро ощущали видимые и невидимые стены гетто. Вот я и подошел к рассказу о Московской Хоральной синагоге, без которой любая картина еврейской жизни в Москве времен моей юности будет неполной.