Бегство. Документальный роман

Непросто изучать нелюбимые дисциплины, пусть даже и в лучшем университете страны и в окружение ярких и способных однокурсников. Но юношеская натура отличается особенной гибкостью, и эта парадоксальная способность изменяться, оставаясь собой, поддерживала меня, помогая одолевать даже самые унылые и непривлекательные предметы. Первые два года у нас были общие лекции для всего курса; с понедельника по субботу сотня с лишним студентов набивалась в одну из двух главных аудиторий биофака или факультета почвоведения. Для лабораторных работ и практических занятий мы разделялись на группы. Большая часть занятий проводилась в здании, расположенном в десяти минутах ходьбы от знаменитого главного здания – «башни» МГУ. Теперь, после тридцать лет американской жизни, эти университетские корпуса задним числом напоминают мне те грандиозные гробницы знаний, которые сразу же бросаются в глаза на кампусах огромных американских государственных университетов – Мэдисон-Висконсин, Анн Арбор-Мичиган, Коламбус-Огайо. Просторные аудитории бывшего биолого-почвенного факультета были украшены дорогой деревянной отделкой. Доски были явно рассчитаны на голиафов от науки, а расположенные амфитеатром сиденья были настолько жесткими и неудобными, что все время хотелось ерзать от нетерпения. Полукругом висели массивные портреты отцов-основателей отечественного (а нам-то говорили, что и мирового почвоведения): Докучаев, Прянишников, Роде. Потемневшие от времени изображения суровых бородатых мужей с длинными шевелюрами. Тяжелые золоченые рамы. Преданность идеалам русской науки. Почти «чахотка и Сибирь», но это был бы уже перебор. Все это должно нас вдохновлять, но на деле нагоняло на многих из нас скуку почище, чем канонические рассказы о детстве Ленина.

На первом курсе мы в основном слушали общие курсы по естественным наукам. (Через три года эти курсы мне очень пригодилось, когда я перевелся в Браунский университет после эмиграции. В Брауне была так называемая «свободная программа», мне засчитали два года общеобразовательных предметов в МГУ, и я еще смог за два года закончить совершенно новую для меня программу по сравнительному литературоведению и художественному переводу). В отличие от американских университетов, где студенты сами выбирают себе курсы из множества предложенных, советским студентам в те году навязывали жесткую программу обучения. Расписание занятий нам выдавали, точнее, вывешивали в начале каждого семестра уже полностью составленным, и поменять в нем ничего было нельзя. В середине 1980-х даже в лучшем вузе страны все делалось по старинке, вручную: расписание и объявления печатали на машинке или писали от руки, ни о каком каталоге курсов и предметов обучения и речи быть не могло. И, разумеется, никакой компьютеризации тогда и в помине не было.

Из предметов, которые я изучал на первом курсе МГУ, мне по-настоящему нравилась геология и минералогия. Я не без удовольствия изучал ботанику, а также с готовностью терпел введение в почвоведение, поскольку последнее предполагало экскурсы в экологию, географию, эволюционную биологию и микробиологию. Вспоминаю, как возился с образцами пород и минералов в обширной геологической коллекции где-то на самых последних этажах главного здания. Я с трудом, но выносил органическую химию, хотя долгие часы, которые надо было проводить в лаборатории, титруя или очищая растворы, казались мне нестерпимо нудными, каких бы переливчатых жар-птиц я ни выращивал в тесных колбах. Я презирал высшую математику, которую вел у нас герой войны с кавалерийской фамилией, бывший летчик, горевший в самолете. Доцент-математик не снимал похожих на краги кожаных перчаток, и даже мелом на доске писал в перчатках. А вот общую физику я просто на дух не переносил. Признаюсь, что из всех курсов по точным и естественным наукам, прослушанных за первые полтора года в МГУ, я теперь уже не помню почти ничего конкретного, хотя к экзаменам я готовился прилежно и получал в пятерки и лишь изредка четверки. В те годы я довольно ловко умудрялся жонглировать дифференциальными уравнениями – будто это были слова или созвучия в стихах – но я все это давно позабыл и утратил.

На втором курсе началась специализация, и на нашем пути встали такие чудовища, как физическая и коллоидная химия, статистика и анализ почвы. Но при этом мне все-таки нравилась съемка местности, которую на факультете десятилетиями вела «Бабушка К.», этакая восьмидесятилетняя советская железная леди с неизменным рыжим перманентом, надушенная и неувядаемая, скользившая по длинным паркетным коридорам на высоких каблучках. Про нее рассказывали, что будто бы в молодости, пришедшейся на начало тридцатых годов, она была чемпионкой по конькобежному спорту, а также аспиранткой, а потом и научной ассистенткой нескольких тогдашних дряхлых светил почвоведения. Но такие баналные истории рассказывали про многих женщин, преуспевших в советской академической науке.