Бегство. Документальный роман

Мы задержались на Тессинском мосту, вглядываясь в мутную воду Яузы, заштрихованную солнечными бликами. Потом мы двинулись переулками в сторону Покровского бульвара. Мы фланировали по бульварам, пока на нашем пути не возникла «стекляшка». Было около одиннадцати утра, и «стекляшка» только-только открылась. Сквозь немытые окна видно было, как первые посетители, похожие на старых ящериц в пыльном террариуме, медленно подносят ко рту граненые стаканы. Мы вошли внутрь, остановились у стойки-прилавка и спросили, чем можно разжиться.

– Имеется херес и пельмени, – отвечала блудливого вида буфетчица, высокая, лет тридцати пяти, одетая в кружевную блузку с глубоким вырезом и плиссированную юбку. Вокруг талии у нее был повязан позавчерашний фартук, а прическу венчало подобие кокошника или наколки – словно крест на маковке купола. Ответив на наш вопрос, она прыснула, кокетливо прикрывая рот ладонями, – истая дочь городских низов. В этом питейном заведении слово «херес» звучало так чужеродно и прекрасно. А может, буфетчица смеялась вовсе не потому, что ее развеселило иноземное слово «херес», а потому, что будоражащие весенние запахи закружили ей голову? Так одурелая медсестра пьянеет от глотка эфира, украдкой выпитого в пустой операционной.

– Херес, восемьдесят копеек, – уточнила буфетчица, которую завсегдатаи стекляшки, местные бухарики, ласково звали «Валюшкой». Первый слог Валюшка будто нарочно пропела с растяжечкой, и мы с Максом ненароком подумали, что она проверяет нас, двух студентиков еврейской наружности из московских интеллигентных семей.

– Отличный крымский хеэ-рес, – пропела буфетчица, теперь уже с откровенным намеком на общеизвестное.

Взяв по граненому стакану хереса и по тарелке серых пельменей, мы устроились за высоким столиком у окна, с видом на улицу. Стульев или барных табуретов к таким столикам не полагалось, поэтому мы стояли, будто два коняги, прихлебывали советский херес и закусывали его глинисто-вязкими пельменями, обильно политыми белым уксусом.

В то апрельское утро мы были счастливы. Макс только что исполнилось девятнадцать, мне в июне должно было стукнуть восемнадцать. Мы были самыми закадычными друзьями. И обоим нам ужасно хотелось оказаться где-нибудь в ином измерении жизни – за границей. Это измерение представлялось нам длинным планом кинофильма, неким прекрасным баром или кафе с видом на воду. Кафе, в котором заграничные ароматы – хороших сигарет, французских духов и виски – щекочут ноздри. В те дни мы часто и подолгу говорили о том, что бы мы ощутили, вдруг очутившись там. Весной 1985 года шансы попасть на Запад казались ничтожными, собственно, как и сама вероятность того, что в Советском Союзе что-либо переменится. И все же мы не могли не думать об этом. Мы силились представить, каково это, сидеть себе в баре с видом на бухту Наррагансетт и потягивать коктейль… Макс как раз дочитывал замечательный роман Торнтона Уайлдера «Теофил Норт», действие которого разворачивалось в штате Род-Айленде, в курортном городе Ньюпорте и его окрестностях. (А наяву Макс увидит Ньюпорт летом 1989 года, когда впервые приедет ко мне в Америку.) Незадолго до этого мы как раз посмотрели на ретроспективе Висконти «Смерть в Венеции» с Дирком Богардом. Дав волю фантазии, мы теперь воображали, как прохлаждаемся в венецианском кафе у Лагуны. (В августе 1987 года я окажусь в Венеции вместе с родителями и группой еврейских беженцев, путешествующих по Италии). Замызганная советская «стекляшка» постепенно подернулась дымкой фантазии, преображаясь в вымечтанный нами западный бар, а мы все стояли внутри этого кадра и говорили, говорили о самом главном в нашей жизни: о девочках и любовных приключениях, о книгах и фильмах, об отказниках и о тех, кто не решался порвать с советской жизнью…

Порой московская юность вспоминается мне такой мирной и покойной, что я начинаю думать о том, почему же я все-таки уехал. Не потому ли я пережил самую лучшую дружбу в неправильном месте в правильное время, чтобы потом с нежностью вспоминать время, пусть даже забывая о месте?

Интерлюдия. Летней порой