Бегство. Документальный роман

Для Блиновой растения были такими же Б-жественными созданиями, как и люди. У растений были души, личности, характеры. Она воспринимала растения действующими лицами в бесконечной пьесе своего собственного сочинения, и подсолнухи, васильки, серпухи, короставники в ее объяснениях представали – кто ревнивым любовником, кто замученным принцем, кто брошенной женой, а кто и приспанным младенцем. К концу летнего курса по ботанике мы знали не меньше сотни латинских таксономических названий, и некоторые из них до сих пор трепещут на поверхности памяти, словно лепестки на воде: Rosa rugosa (шиповник), Quercus robus (европейский дуб), Viburnum opulus (калина) … Каждый день, кроме воскресенья, если только не сильно дождило, мы отправлялись на полевые занятия. Мы слушали лекции Блиновой и собирали образцы евразийской флоры. Блинова научила нас искусству составлению гербария. Мы работали с напарником, и к концу курса каждая пара должна была подготовить альбом с безукоризненно высушенными растениями, снабженными подробными этикетками-описаниями. В студенческом фольклоре нашего факультета гербарий звался «гульбарием» (от слова «гульба»), а знатоки латыни любили щегольнуть еще не совсем правильным названием – «fornicarium» (имея в виду «совокупление»). Кроткая наша ботаничка закрывала глаза на то, что студенческие парочки порой отставали от группы и задерживались где-нибудь на укромной полянке, чтобы вдвоем заняться сбором образцов для гербария. В конце июня на Руси празднуют Ивана Купала. Так народное воображение нарекло Иоанна Предтечу, а сам праздник восходит к язычеству и воплощается в единении с природой, – в наготе, любви и разгуле. Купальский праздник связан и с миром растений: существует поверье, что в ночь на Ивана Купала в лесу цветет папоротник. Накануне этого дня Блинова под каким-то предлогом отвела мужскую половину группы в сторону и с тяжким придыханием произнесла: «Вы уж будьте с девочками помягче…»

Полную противоположность кроткой и медлительной Блиновой представлял наш преподаватель геологии, пожилой бодряк Виперт. Он прикатил из Москвы на своем сереньком крылатом «Москвиче» выпуска 1960-х годов. Доценту Виперту было под семьдесят, он отличался маниакальной чистоплотностью, был сухощав, энергичен. В его светло-зеленых глазах то и дело вспыхивала и гасла остроуминка. Виперт чем-то напоминал младшего брата моего деда, дядю Абрашу, только, в отличие от него, у Виперта были не еврейско-украинские, а явно остзейские корни. Виперт позволял себе старомодно-галантные женоненавистнические шуточки, но девочки из нашей группы эти выпады всерьез не воспринимали. Бывало, стоя посреди урочища, держа в ковшике правой руки образец минерала, Виперт пускался в воспоминания о своих предках, офицерах-золотопогонниках, верных царю и отечеству. Виперт был одним из первых моих учителей, кто не боялся в открытую произносить имя «эмигранта» Владимира Набокова. (Позднее, в Америке, Набоков станет главным героем моих исследований.) Виперт утверждал, что он состоит в родстве со Светланой Зиверт, той самой первой невестой Набокова, которая под давлением родителей разорвала помолвку с молодым писателем – в 1922 году в Берлине. Наши геологические вылазки – с копанием и зачисткой разрезов – продолжались по пять-шесть часов, и в перерывах Виперт неоднократно заговаривал о Набокове и его нареченной. «Он писал о ней во всех своих романах и стихах», – настаивал Виперт. А потом возвращался к рассказу о местных базальтах и гранитах. Никто из нас не осмеливался спросить у старого геолога, как ему удалось раздобыть книги Набокова, в те времена все еще запрещенные в Советском Союзе. Виперт поведал нам, что закончвает работу над своей «главной книгой», которая вот-вот да и «перевернет» все представления геологов о происхождении средне-русской возвышенности. Виперт трудился над этим исследованием тридцать с лишним лет, и именно поэтому он много лет подряд вел летние занятия в Чашниково, где одновременно занимался и своими полевыми изысканиями. В мужской компании Виперт то и дело повторял: «не надо ссать против ветра».

А летом 1985 года в Чашниково я еще только осваивал грамматику любви и желания. Когда я возвращаюсь в мыслях к летнему роману с Полиной, в голову первым делом приходит слово «надлом». Это русское слово почти непереводимо именно потому, что хоть буквально оно означает раскол или трещину, которая еще не есть слом, но уже начало слома, но при этом несет в себе романтический оттенок. Это и смутное, темное предчувствие обреченной любви, и неодолимое притяжение к той, которую не суждено долго любить.

Полина была студенткой-дипломницей, занималась агрохимией. Она приехала в Чашниково в середине июля, на месяц, чтобы провести в стационаре какие-то эксперименты. Полине было двадцать три, и в то лето она отправила трехлетнюю дочку на лето к родителям, в городок Сороки на северо-востоке Молдавии – на границе с Украиной, к юго-востоку от Каменец-Подольска, где прошла юность моих дедов.