Бегство. Документальный роман

Полину поселили в ветхом двухэтажном флигельке, где когда-то, должно быть, жил управляющий имением. Сама барская усадьба была разрушена дотла, и если я не ошибаюсь, именно на ее месте построили столовую в самом конце главной аллеи, усаженной древними вязами. Окно Полининой комнаты выходило на конюшенный двор, чудом уцелевший в революционных пожарах 1917 года и артиллерийском аду 1941-го. Полина занимала еще с двумя дипломницами длинную узкую комнату; наверное в домике когда-то проделали коммунальную перепланировку и понаставили перегородок. В комнате стояли три скрипучие ржавые койки, две по одной стене, третья напротив. С потолка на черном шнуре свисала лампочка без абажура, а три из четырех углов под потолком были затканы густой паутиной. Кроме коек, в комнату поместился еще трехногий столик, ржавая раковина с краном, а над ней – зеркало в трещинах. Полине выделили клочок земли на дальнем конце стационара, и она должна была выращивать какой-то экспериментальный урожай и проводить ежедневные замеры. Я так толком и не выяснил, что она выращивала и изучала. Сама Полина об этом не говорила, а я не задавал лишних вопросов. Не проявлял я любопытства и к тому, из какой она происходит семьи, как попала в Москву, кто был ее бывший муж.

Когда Полина расплетала косы и распускала волосы, они падали, словно завал в шахте, сияя антрацитовым блеском. Кожа у нее была смуглая, оливковая, а глаза карие, почти черные. «Ты не из цыган?» – спросил я у Полины чуть ли не сразу после первой встречи. «Я наполовину молдаванка, наполовину цыганка», – отвечала она ровным голосом. Полина обычно носила открытые цветастые платья, пренебрегая лифчиком, или же длинные темные юбки и белые блузки с круглым вырезом. У нее были стройные ноги с тонкими щиколотками, но бедра уже наливались обещанием тяжеловесности. Мы познакомились в столовой, в очереди на раздачу. Кому-то обстоятельства нашего сближения покажутся банальными: как она ответила мне взглядом, как мы заговорили о новой постановке «Трех сестер» на Таганке, как я дождался полуночи и выскользнул из коттеджа-барака, прокрался во флигелек и, задыхаясь, бросил камешек к Полине в окно. Но для меня эта сцена исполнена тайны. Темный, будто рисованный углем, женский силуэт появляется в открытом окне второго этажа; она опускает глаза, будто молча призывая меня наверх, в комнату, где погашен свет.

Когда мы уже провели вместе несколько ночей, а несколько дней – порознь, Полина пригласила меня на прогулку. Мы оставили позади университетский стационар и долго шли, сначала по глинистой сухой дороге, а потом наискосок через луг в сторону леса. Впереди показался костер и какие-то силуэты – как в театре теней.

– Ты что, их знаешь? – спросил я.

– Да, это со стороны отца. Они сюда приезжают каждое лето. Стоят табором месяца два. Хочешь верь, хочешь нет, в Чашниково тоже живут цыгане.

Мы приблизились. Вокруг костра сидели человек двадцать мужчин и женщин. Полина со всеми поздоровалась. Длинноволосый юноша с порочным лицом кинозвезды пел под гитару. Он поднял глаза, сверкнул белоснежной улыбкой и между аккордами помахал Полине. Когда песня закончилась, Полина сказала ему:

– Илья, это мой приятель, москвич. Ты спой для него.

Илья отбросил за спины копны волос и заиграл. Это была песня «Бесаме мучо», написанная в стиле испанских народных танцев «болеро», но по-испански Илья пел только два слова, а все остальное – по-русски. Я до сих пор помню отдельные строчки из этого доморощенного перевода: «Бесаме, бесаме мучо…/ Сегодня с тобою проводим последнюю ночь…/ Бесаме, бесаме мучо…» И аляповатый, лубочный припев: «Пусть серебрится в бокалах шампанское…/ Фрукты и свечи, коньяк на столе…/ Было в глазах твоих что-то цыганское,/ Ты улыбалася мне…» Некоторое время мы сидели вокруг костра и слушали, а потом Полина скользнула кончиком указательного пальца от моей ладони вниз к изгибу локтя – это был незаметный, чувственный сигнал.

Мы вернулись в ее темную комнату, где молча, выжидающе, замерло время. Обеими руками притянув к себе мою голову, так что губы впечатались в ее горячее плечо, Полина прошептала:

– Ты только не рычи.

– Почему? – спросил я, уже не в силах думать ни о чем.

– Эта сволочь услышит, она каждый звук слышит, – отвечала Полина.

Под «сволочью» подразумевалась ее научная руководительница, сорокалетняя разведенная дама, которая приехавшая в Чашниково на неделю, чтобы проверить, как идут эксперименты дипломниц и аспиранток. Руководительницу разместили в комнате за стенкой. С ней была улыбчивая придурковатая девочка-подросток, похожая на пеликана. Я потом сталкивался с ними в коридоре, и при встрече всякий раз развлекал девочку выдумками про чашниковских леших и водяных.