Бегство. Документальный роман

Мой первый курс в МГУ закончился не в начале июня, сразу после весенней сессии, но двумя месяцами позже, в начале августа. Дело в том, что после первого курса все студенты факультета почвоведения проходили летнюю практику в университетском стационаре в Чашниково на 43-м километре от Москвы по Ленинградскому шоссе. Когда-то село принадлежало боярам Чашниковым, потом дворянскому роду Собакиных. От барского имения в поздние советские годы в Чашниково остался темно-кирпичный конный двор с колоннами и фронтоном, а также заросший пруд и запущенный парк. Усадьба сгорела в последнюю войну, а по немощеным деревенским улочкам, окружавшим учебно-опытную станцию, бродили нахальные гуси. Доехать до Чашниково на машине было проще простого – свернул с Ленинградки и ты на месте. А вот добираться туда из Москвы (и оттуда в Москву) общественным транспортом было куда сложнее. Городские автобусы ходили только между Москвой и Зеленоградом, городом-спутником Москвы. А дальше – или пешком, шесть километров, или сельскими допотопными автобусами; ходили они редко, расписание их было загадочно. Проще всего было занять позицию на обочине Ленинградского шоссе и «голосовать», вдруг повезет и какой-нибудь грузовик остановится и подберет. Звонить в Москву из кабинета начальника стационара нам разрешали только в случае крайней необходимости. Разумеется, о телефонных карточках, как и вообще о пластиковых карточках, в те доисторические времена мы и слышать не слышали. Поэтому, приехав на недальнюю практику, мы оказывались на два месяца чуть ли не оторванными от цивилизации. И это несмотря на то, что Москва была совсем рядом.

Условия в Чашниково были спартанскими, хотя и не столь примитивными, как в летней экспедиции на юг России и на Северный Кавказ, ожидавшей меня следующим летом. Нас расселили в неотапливаемых коттеджах-бараках, грубо сколоченных из фанеры и неошкуренных досок и выкрашенных в зеленое и бордовое. В каждый домик помещалось по дюжине коек и тумбочек – вроде палаты в пионерском лагере, но хуже. Сетки от комаров, этот предмет буржуазной роскоши, на окнах отсутствовали. На все летнее студенческое население было два ряда умывальников на открытом воздухе, где мы умывались и чистили зубы, и два туалета типа «сортир» в разделенном на две половины темном и душном сарае. Душевых я почему-то не помню – наверное их не было. Утро начиналось в семь, когда репродуктор, приколоченный к столбу, начинал изрыгать бодрые песни. После завтрака мы выстраивались на линейку. В столовке кормили средне-отвратительно: на завтрак обычно давали комковатую манную или пшенную кашу и чай с привкусом дождевой воды, а на обед и ужин повара изобретательно тасовали унылые щи, серые деревенские макароны, куски свиного жира, плавающие в лужице подливы, разлитой по холмикам картофельного пюре, и компот, всегда и неизменно компот, – из свежих яблок или из сухофруктов. Вегетарианцам или соблюдавшим те или иные ограничения приходилось особенно туго. (В те времена я еще ел свинину, и, честно говоря, не помню, как обходились мои однокурсники-мусульмане, а их у нас на курсе их было человек восемь. Наверное, тоже были вынуждены употреблять свинину – куда было деться?) По молодости лет мы были вечно голодны, поэтому применяли те же хитрости, которые когда-то выручали в пионерлагере: разживались лишней порцией якобы для «больного товарища», или отвлекали внимание подавальщицы, девахи из местных, галантной городской болтовней, так что она сбивалась со счета и выдавала «говорку» лишнюю порцию бефстроганова или тефтель, – добычи, которую мы потом делили между собой.

Сразу по приезде в Чашниково нас разделили на группы по восемь-десять человек, и к каждой группе приставили полевого инструктора, сначала по ботанике, потом по геологии. Я назову нашу преподавательницу ботаники «Елена Олеговна Блинова». Эта робкая тюлениха с кроткими глазами всегда опаздывала на занятия. Запыхавшись, ботаничка вбегала на веранду корпуса, где проходили занятия, прижимая к обширной груди записи и книги, словно младенца. Сколько лет было нашей Блиновой – тридцать пять, сорок пять, пятьдесят? Поговаривали, что покойный муж Блиновой некогда был ее научным руководителем в МГУ, но такие слухи ходили о многих институтских преподавательницах и научных сотрудницах с неудавшейся личной жизнью. Блинова была заядлой курильщицей и нередко стреляла сигареты у студентов. Мы все ее полюбили – за неспособность ко злу. Несмотря на внешнюю неуклюжесть, неряшливость одежды и вечные опоздания, Блинова была прекрасным преподавателем и изумительным рассказчиком. Уже потом я узнал, что она была видным специалистом в своей области, что на ее счету числилось несколько открытий. Из всех курсов, прослушанных почти за два с половиной курса на факультете почвоведения, ботаника вошла в тройку-четверку моих любимых предметов, и это все благодаря ежедневным экскурсиям в поля и леса, на которые нас водила Блинова.