Белая фабрика

Йосеф. И что? Немцы хотят нас всех уморить, но разве мы должны им подыгрывать? Послушай меня, Ривка! Послушай! Если они хотят нас уничтожить, значит, мы должны выжить! Выжить! Хотя бы им назло. Чего бы это ни стоило!

Ривка. Чего бы это ни стоило?

Йосеф. Ради спасения моих детей – да! Ты что, с первого раза не расслышала? Они заберут всех детей младше десяти лет. Всех. Всех и каждого.

Вольф. Кто заберет?

Герман. Немцы.

Вольф. Куда?

Йосеф. Никуда… На смерть.

Вольф (испуганно). Я туда не хочу…

Йосеф. Теперь никто вас у меня никогда не заберет, мальчики.

Ривка. Я это поняла, Йосеф. Я услышала. Но неужели нет другого способа?..

Йосеф. Какой?! Какой другой способ, Ривка?! (Пауза.) По крайней мере, нам больше не надо будет их бояться.

Ривка. Потому что больше не будет никаких «их», Йосеф. Потому что теперь мы и будем эти «они».

24

Площадь перед собором Вознесения Богородицы. На возвышении стоит Хаим Румковский. Он окружен толпой. Рядом, внизу – полицай Шломо. Вокруг люди.

Йосеф в полицейской форме вбегает на сцену, протискивается через толпу и встает рядом с Румковским. Тот выглядит подавленным. Он снимает свою вечную шляпу, берет ее в руку. Люди в толпе подавлены тоже и перешептываются совсем тихо.

Румковский. Гетто нанесен тяжелый удар. Вчера днем они дали мне приказ: выслать более двадцати тысяч евреев из гетто, а если я не подчинюсь – они сделают это сами. Возник вопрос: принять ли нам приказ и самим осуществить его – или позволить сделать это другим? Но нас должна тут вести не мысль «Скольких мы потеряем?», а вопрос «Скольких мы сможем спасти?».

Женщина. Двадцать тысяч!

Мужчина. И кто же должен ехать?!

Румковский. Они требуют от нас того, что нам наиболее дорого, – детей и стариков. Я никогда не мог представить себе, что мне придется принести на алтарь такую жертву. Что мне придется протягивать к вам свои руки и молить: братья и сестры, отдайте их мне! Отцы и матери, отдайте мне своих детей!

Мужчина. Не вздумай!! Только попробуйте их тронуть!

Женщина. Умоляем, пан Румковский! Защитите нас от них!

Румковский (набирая силы). И мы пришли к выводу – мои ближайшие сподвижники и я, – что, как бы сложно это ни было, мы должны сами выполнить этот указ. Я, я должен сам осуществить эту тяжелую и кровавую операцию, я должен отрезать ноги и руки – чтобы сберечь тело! Я должен забрать у вас ваших детей, потому что, если я не сделаю этого, других, не дай бог, заберут тоже…

Женщина. Вы не посмеете!

Женщина из толпы пытается наброситься на него, но внизу стоят полицай Шломо и Йосеф. Они отталкивают беснующихся женщин.

Йосеф. Назад! Назад! Назад, я сказал!

Мужчина. Лучше бы ты оставался фекалистом, Кауфман!

Женщина (Румковскому). Будь ты проклят! (Йосефу и Шломо.) И вы, вы тоже!

Румковский откашливается, поднимает руку, прося тишины.

Румковский. Я понимаю вас, матери! Я вижу ваши слезы. Я чувствую, что у вас на сердце. И у вас, дорогие отцы, у вас, кому придется идти на работу на следующее утро после того, как ваших детей заберут у вас, когда всего лишь вчера вы играли с вашими любимыми малышами. Все это я знаю и чувствую. Я совершенно сломлен. Я страдаю вместе с вами, делю с вами ваше горе и тревогу. Не знаю, как я смогу это пережить – где мне найти на это силы!

Женщины в толпе начинают рыдать.

Румковский. Перед вами стоит сломленный человек. Это самое трудное дело, которое мне когда-либо приходилось исполнять. Я протягиваю к вам свои сломанные, дрожащие руки и молю вас: отдайте жертв в мои руки! Так мы сможем избежать еще больших жертв, так мы сможем спасти стотысячное население гетто! Ибо немцы пообещали мне: если мы отдадим им жертв сами, будет мир!

Толпа молчит, парализованная. Румковский слезает с пьедестала. Йосеф провожает его, прикрывая собой от разъяренных женщин, к краю сцены. На трибуну поднимается полицай Шломо, достает из кармана бумажный лист и разворачивает его.

Полицай Шломо. Тихо! А ну, заткнулись все! Буду читать текст приказа!

Тем временем Румковский сходит со сцены. Оборачивается к Кауфману.