Белая луна над синей палаткой (СИ)

- Я знаю. И я не китаец, - он аккуратным неспешным движением расстегивает одну за одной пуговицы черного жилета. Тонкое и дорогое английское сукно, машинально отмечает она, не в силах оторвать взгляда от его пальцев в черных кожаных перчатках.

Молчание лишает ее решимости, она опускает взгляд, съеживается на своем кончике дивана.

- Ты была в Шанхае? - спрашивает он.

Помимо воли она чуть качает головой, растерявшись от неожиданного вопроса. Он удовлетворенно прикрывает глаза с видом усталого, все повидавшего человека.

- В Шанхае многие держат в клетках сверчков. Сверчки ни к чему не пригодны, разве что трещат. Но таковы уж нравы утонченных людей. А потом сверчка съедает какая-нибудь расторопная птица. Я слышал также, что нерадивых и лишившихся пения сверчков скармливают жабам, - он сцепляет руки в замок и задумчиво пошевеливает большими пальцами. - Ты будешь моим сверчком. Цзиньлин, “золотой колокольчик”.

- Я все равно убегу! - вскрикивает она, вскакивает и подается к нему - так бросаются на нож. Ожидая и, может, желая охлеста пощечины - чтобы оправдать свое тут сидение, чтобы не быть гостьей, чтобы сверчок знал свой шесток.

Он протягивает руку в черной перчатке, медленно-медленно, самыми кончиками пальцев касается ее щеки, потом делает полушаг в сторону - точно выверенный, ни дюймом меньше чем надо. Садится на диван, закладывает руки за голову и потягивается.

***

Позже, когда уже стемнело, она долго лежит без сна, прислушиваясь к приглушенным разговорам тех, кого поставили стеречь ее. Из-за дверей доносится горький запах дороги - дыма, гари, кожи и пота. Она в изнеможении вытягивается на постели, чувствуя, как сквозь нее проходит долгая, тягучая и темная ночь.

А за дверью течет невнятный ей шепот.

- Какой прок, если атаман свяжется с этой белой девкой? Только передерутся все. Ты на нее посмотри - такая только умеет, что морочить. Как нас ставили ее сторожить, она так и зыркнула - как есть дурной глаз, светлый.

- Жить надоело? Ты тут без году неделя, не знаешь - атаман если что решит, так уж не перерешает. И другим не дает.

- А мы и не будем сами ничего делать. Девка-то сбежать хотела, слышал, небось? Ну так и пусть сбежит в Гирин, мы ее к господину Киму направим, он таких любит. Беленьких. Еще и заплатит чего.

- Сдурел? Станет Ким с нами говорить…

- Станет, коли за дело взяться с умом. Атаман ему хуже кости в горле - и не выплюнешь, грызть надо, да зубы не те. А тут мы ему атаманову девку и подсунем.

========== 2. Мертвый художник и мертвый богач ==========

Прошло около месяца, а осеннее ограбление поезда так и оставалось для меня загадкой. Все, что я смог узнать - к покойному Чжану-Медведю приходил человек с поручением от какого-то европейца и поручил нечто связанное с убийством, однако настолько трудное, что их переговоры продолжались целый вечер. При том, что с Чжаном обыкновенно договаривались за то время, которое требуется для выкуривания одной папироски.

Однако ни кто тот белый, который поручил Чжану напасть на поезд, ни кто был объектом нападения, я так и не смог узнать. Довон был разочарован, хотя и старался этого не показывать, а я меж тем понимал, что самой большой зацепкой тут может быть само обстоятельство смерти Чжана. Но тут было глухо, словно вокруг смерти Медведя образовался заговор молчания, вроде как у наших блатных бывает. Заговор под страхом смерти - или же позора. Обыкновенно хунхузский атаман для своих людей что-то вроде божества и общей, одной на всех удачливости. И если уж атаману не повезло, тень неудачливости ложится на всех “братьев”. А уж если атаман совершил нечто недостойное, позор атамана накрывает его подчиненных, метит как поганый кот домашние тапки. Хунхуз не ходит в одиночку, а уж опозоренный, он не будет иметь защиты ни от одного атамана.

Никакого касательства к Паку Чханъи, Меченому, посланец, приходивший к Медведю, не имел - так, по крайней мере, заверили меня. Меченый - прозванный так за два шрама полумесяцами, украшавших его левую скулу и щеку, - был человеком отчаянным, отчаянным даже по меркам хунхузов, народа не слишком щепетильного в выборе средств для достижения своих целей - однако никаких особенных амбиций относительно распространения своего влияния или прибирания к рукам все больших и больших хунхузских банд не имел и в помине. Был он по складу скорее одиночкой, а тех, кто прибивался к нему, убивал или изгонял безо всякого сожаления, стоило несчастливому подчиненному хоть чем-то прогневить патрона. Как это ни покажется странным досужему наблюдателю, именно такая безжалостность привлекала к нему самых отчаянных головорезов Манчжурии - впрочем, в этой буйной среде, истеричной, больной и подчас детски суеверной, готовой довериться любой сумасбродной идее, буде она высказана или же выражена с достаточной уверенностью, немало было такого, что вызывало изумление у рационального человека с Запада.