Белая магия любви

Беатрис была права в своем диагнозе гнева матери. Г-жа Ричмонд действительно сражалась как сумасшедшая. Все, что живет, даже человек, ослабленный роскошью и долгим или кротким рабством, имеет свой предел выносливости, свою точку, в которой он перестает бежать или съеживаться и будет сражаться до последнего вздоха. Этот предел, эта точка была достигнута миссис Ричмонд. Было много вещей, которые ей нравились в той или иной степени – ее дети, светские романы, полдюжины друзей, ее горничная Марта, случайный мужчина граф д'Артуа как раз в то время. Было только три вещи, к которым она была глубоко привязана. Три, кроме нее самой. Первой была ее моложавая внешность, которую она так старательно старалась сохранить. Второй было богатство, которое давало ей так много восхитительных моральных, умственных и физических ощущений. Третьей и самой дорогой было социальное положение. Мания социального положения обычно охватывает людей с большим достатком и небольшим интеллектом; она проявляется рано, часто в тяжелой форме, но она не становится опасной до середины жизни. С миссис Ричмонд мания усугублялась тем, что она не родилась в светском обществе. Терпеливо, решительно, усердно она год за годом укрепляла свое социальное положение. Она терпела унижения, оскорбления, как доблестный солдат терпит удары и ранения в битве. И ее добродетель была вознаграждена. Она достигла социального положения, на самом деле не безопасности, поскольку в Америке социальное обеспечение невозможно; но завидное положение среди самых первых, разумно гарантированное до тех пор, пока Ричмонд сохранял свое богатство и никакой унизительный скандал не подрывал и не свергал его. Как благоразумная душа, какой она была, она оставалась бессонно бдительной, чтобы какой-нибудь скандал не произошел с неожиданной стороны.

Были неясные отношения – вульгарные, нет, хуже положительно низкие. Правда, это было всеобщее проклятье; но миссис Ричмонд, ее собственный и невозможный родственник ее мужа, казался более ужасным, чем кто-либо другой. Затем Ричмонд, хотя и был трудолюбивым социальным альпинистом и столь же осторожным в вопросах социального положения, как и любой другой крупный финансист, который милостиво позволял своим семьям быть модными, Ричмонд иногда срывался и оскорблялся грубым и жадным захватом богатства, принадлежащего лицам, обладающим социальной властью. Кроме того, он иногда почти переоценивал себя в своем презрении к закону и общественному мнению и ставил под угрозу свою репутацию. Но теперь эта опасность не преследовала ее, как раньше. Из-за постоянных нарушений Ричмонда и ему подобных моральный кодекс больше не был тем, чем он был раньше, был просто коллекцией старых лохмотьев. Почти все, кто в социальном плане был кем угодно, презирали его в частном порядке и выражали публичное уважение к нему только по привычке и в интересах низших классов.

Наконец, появились дети. Никто никогда не мог сказать, во что вырастут его дети. Из четверых она считала младшую дочь самой безопасной, потому что она была чрезвычайно гордой, любила социальное положение, модную роскошь —любила их больше, чем что—либо, за исключением, возможно, того, что у нее был свой собственный путь, когда ей противостояли. Да, Беатрис никогда не станет причиной ее социального беспокойства. По иронии судьбы именно она, и только она, стала причиной беспокойства. Отказ выйти замуж за Питера Вандеркифа был плохим. Увлечение художником, каким бы выдающимся он ни казался, по крайней мере, во Франции, было еще хуже. Но пошив одежды был хуже всего. Возбужденная фантазия миссис Ричмонд, казалось, предвещала социальный крах—не из-за модного набора, а из-за лидерства в нем. Если бы существовало хотя бы одно предыдущее поколение модных Ричмондов или если бы их собственная мода была делом двадцати лет, а не скудных десяти, это не имело бы значения. Беатрис сочли бы эксцентричной, а эксцентричность – признак аристократической крови. Но, в сложившихся обстоятельствах, для Беатрис стать портнихой в партнерстве с французской горничной и шофером…

Миссис Ричмонд ворвалась к мужу в его кабинет, не скрывая своей ярости. Ричмонд с первого взгляда понял, что ему предстоит иметь дело с мятежом, причем опасным. Он показал, что все понял о его происхождении, сказав, как только его секретарша ушла:

– Ты была у Беатрис.

– Она сказала тебе сегодня утром, что собирается заняться пошивом одежды? – спросила жена, раздувая ноздри и сверкая на него глазами.

– Да, – и Ричмонд сосредоточился в углу своего большого кресла. Это выглядело как жест робости. На самом деле, это был просто его способ собираться с силами при первом же натиске опасности.

– Здесь, в Нью-Йорке!

– Да.

– С Валентайн!

Ричмонд сделал легкий жест согласия.

– И Лери!

Ричмонд, сидевший в углу своего кресла, нерешительно протянул руку к бумагам на столе перед ним.

– Что ты собираешься с этим делать? – Спросила жена низким голосом, который звучал так, как будто он пробивался сквозь стиснутые зубы.