Белая птица

— Анчутка… — сказал он ей голосом матери, сжав ее плечи горячими ладонями. — Чуть-чуть было не укатил от тебя… в Сибирь… Челюскинцев встречать… Они едут в Москву. Федя, друг, выручил. Поехал вместо меня. И знаешь, как он сказал? Иди, Георгий Георгич, разбуди ее. Прикажи подать две парочки — для себя и для кухарочки! Так нежно сказал: для куфарочки…

— Но откуда он взял, что я сплю? Как он мог знать? — спросила Анна.

— Тебя знают. Все тебя знают. Десять девок и одна Карачаева! Товарищ комиссар, разрешите повторить…

— Но ты же мне снишься? Откуда тебе известны эти слова?

— Во сне все известно. Я видел, как ты пила пустой чай с сахаром вприкуску и ничего больше не тронула…

— Тебе мама рассказала!

— Нет, не рассказывала. Я знал, что ты проснешься, даже если я приду во сне…

— Ты это знал? — проговорила Анна нараспев, спрыгнула с кровати и повалилась ему в ноги.

— Что ты делаешь? Я тебе уши надеру, — сказал Георгий.

Она смотрела на него снизу вверх.

— Егорушка… Я обещала маме… взять валенки… и второе — вот это…

Но Георгий не улыбнулся.

— Выгоню! — сказал он. — К чертовой богоматери. Не прощу того, что я сегодня от нее услышал — про тебя. Я сам верующий. И здесь один бог, других не знаю. А то, что ты одновременно Полное Ничтожество… Все боженьки таковы!

Анна прижалась к нему просительно. Он насупился, одним махом подхватил ее на руки и кинул на постель. И тут же приник лицом к ее груди, к ее животу, вслушиваясь, не ушиблась ли она, не испугалась ли. В точности, как кошка к своему котенку…

Дальше сон кончился. Анна, тряся кулачками, говорила Карачаеву про самую низкую тварь — Погоду — и про то, что такие же есть люди, они страшатся песни, стыдятся верить товарищу и не поверят десятерым, если в бумажке написано иное… Спешат обидеть, а когда дело свершается, вопреки им, говорят тебе в глаза: вот видишь, понимаешь, зачем мы тебя драили с песочком! В парткоме упрекнули: засиделась в комсомоле и, конечно, в семье, хотя уже за двадцать, годочки бегут. Вспомнили о ее годочках, когда она стала парашютисткой…

— М-да, — проговорил Георгий неопределенно. — А действительно, ты… засиделась, маленькая моя, грозная моя.

— Я? Но там был какой-то чудак… Бездетный злющий дед!

— Так вот, — сказал Георгий, — завтра пойдешь и поправишь. Я… не дам тебе рекомендацию в партию, если ты не объяснишься с этим чудаком. И в душе у тебя должен быть чистый, скромный утренний свет, ни тени самолюбия, раздражения, усталости и прочей «гегелевской шелухи». Наш дед, кажется, правда, бездетный, в партии с восемнадцатого года. Я понятно говорю?

— Да, Егорушка, да. Как ты чудесно умеешь… драить с песочком, — сказала она.

И чтобы не казалось и не думалось, что она впрямь «засиделась», показала на постели настоящий шпагат.

Георгий рассмеялся.

— Наверно, у тебя талант, дар божий, честное слово. Ты сама не сознаешь, что ты в эти сто дней сделала… и кто ты есть!

Но она отлично все осознавала… Лишь промолчала благоразумно.

Мельком вспомнилась Светлана Афанасьевна. Не знала она арифметики, как любил говорить Георгий… И стало жалко ее, одинокую, после того, как Георгий сказал:

— Ты помнишь, кто такой Фомка Докутич? Вообще помнишь, какой была геройской девкой? На Алтае нет больше Докутичей. Так и не сумели они дать бой ни на Дону, ни в басмаческих местах, хотя, по слухам, пытались… Кончилось их время, как восемь лет назад — время нэпачей, а шестнадцать лет назад — время помещиков.

Анна все помнила…

Достав из-под белья в комоде, она показала Георгию сигнальный экземпляр своей книги. Сунула ему в руки и уткнула лицо в подушку, чтобы укрыться от непереносимого стыда.

Георгий читал ее книгу до утра, хотя читать там, собственно, нечего было: она писалась не для чтения.

На другой день он помирился с Софьей Борисовной и потребовал вина.

Мать незаметно крестилась, но не смела не допить рюмку. А Георгий пел свою песню: внушал Софье Борисовне, что любовь родилась на земле раньше бога и раньше человека, сочинившего бога.

Как же это возможно, что ныне некая девушка ей говорит: «Вам не выписано»?

ГЛАВА ПЯТАЯ Таинственный незнакомец. Океан

13

С чего начинается дружба? Настоящая — с драки, и Машка Виляй Хвост тому свидетель.

После конфуза на поле Володя три дня и три ночи не выходил из дома. И по Пушкареву переулку пронесся слух, что он лежит на животе, не ест, не пьет, не говорит, а только думает про то место, с которого у него спущено будто бы семь шкур.

Любят люди приврать! Все это выдумал Богубёг. Три дня подряд он вызывающе разгуливал по переулку — утром, днем и вечером. Его пес садился на мостовой и безнаказанно делал свои дела, тоскливо озираясь. У Володиного дома он натягивал поводок, морщил верхнюю губу, но в подвальном окне никто не показывался.

На радостях старик расщедрился: выдал по ириске всем, кто соглашался подойти и погладить дога; и все шли и гладили… Вот до чего докатились чапаевцы, казаки-разбойники! Были б хоть ириски двухкопеечные, а то ведь на копейку — две штуки.