Белая птица

Маше было стыдно, но она жертвовала собой, чтобы отомстить Сережке — за все. Уж ей доподлинно было известно, какова походка у замужних женщин. И она шла, подражая матери, мелкими шажочками, а подол ее юбчонки мотался из стороны в сторону, подобно опахалу.

Сережа, как увидел ее походку и нос шильцем под толстым слоем мела, отшатнулся и побежал. За ним погнались:

— Машкин му-уж!

Наступила очередь Сережи. Теперь он несколько дней не показывался на улице.

Жизнь складывалась так, что ему оставалось единственное: уходить из Пушкарева переулка куда глаза глядят. Раз он Машкин муж, хочешь не хочешь, езжай в командировку…

Он думал вылететь безлунной ночью, когда Вовка спит. Самолет был наготове. Сережа полез за спичками — и что же увидел!

Он прятал коробок в самом сухом месте, около печки, за отлипшим краем обоев, но однажды спички почему-то отсырели и перестали зажигаться. Этикетка сморщилась, облиняла.

А сегодня Сережа обнаружил в коробке загадочную находку — широкую бумажную ленту, свернутую в трубку, чуть потолще спички. Бумага сиреневого цвета, глянцевитая, — видимо, непромокаемая. Сережа развернул ее; на бумаге было что-то написано черной тушью красивыми печатными буквами… Записка! Такие бывают в закупоренных бутылках, в океане, и их находят отважные путешественники, когда им больше нечего делать.

Понятно, что эту записку никому нельзя было показывать под страхом смертной казни, даже маме. Но как узнать, что в ней написано?

Вовка ходил в школу целый год, а Сереже идти только с осени…

Сережу никто никогда не учил читать. В этом не было нужды. Книжки читала мама, а он и так знал, что в них написано. Знал наперед, с каких слов начнется каждая следующая страница, и напоминал их маме, когда она запиналась. Мама то и дело запиналась; Сережа с жаром подсказывал ей по полстраницы подряд, а она только просила — потише…

Еще Сережа знал, какая вывеска на одном магазине; она написана тоже печатными буквами, и в ней есть буква «О».

Магазин — на Сретенке. Тайком от Вовки, проходным двором Сережа побежал к тому магазину. Долго, упорно читал вывеску вслух: «О-во-щи… О-во-щи…» Вернулся домой и осторожно развернул записку — вдруг она заговорит, как вывеска?

Записка молчала. Сережа легко отличил буквы «о», одну, вторую, третью. Узнал он и несколько других букв, хороших, приятных. Ткнешь в них пальцем, а они послушно и приветливо гудят тебе в уши на разные голоса: «Р-р… ж-ж… в-в…» Но между ними теснились незнакомые, угрюмые, немые. Они стояли, словно частокол. И это из-за них записка молчала. Лишь некоторые слова отрывисто, сдавленно и невнятно выговаривали: «Ки… ко… не… на…» Как заики!

Сережа нашел у Сретенских ворот, на угловом доме, где кино «Фантомас», между первым и вторым этажом, синюю табличку, на которой белыми буквами было написано — он знал, что: «Сретенка». И стал читать ее с жадностью.

Но табличка неожиданно сказала «Сы…ры…е…» — и умолкла.

При чем тут «сы-ры»? Какие «сыры»? Буквы не хотели с ним разговаривать, как некогда Вовка…

Целый день Сережа злился и ночью во сне злился, а утром рискнул и спросил у мамы, когда она разбирала свои постылые тетрадки (постылые потому, что они ей дороже родного сына):

— Интересно… бывают буквы дуры?

— Нет, Сереженька. Таких нет.

— Ни одной?

— Ни одной.

— Со-мне-ва-юсь, — сказал Сережа, ковыряя пальцем в носу.

— Это потому, — отозвалась мама, не оглядываясь, — что ты еще не понял, чем они хороши. Ты и твой нос.

Сережа выдернул из носа палец.

— А чем они… хороши?

— Тем, что терпеливы. Тысячу раз посмотри — и тысячу раз они не поленятся, скажут, что написано. Ночью смотри — они тут же проснутся и заговорят… Они самые терпеливые на свете. Терпеливей всех.

Сережа подумал и поразился: а ведь верно! Потом он испугался: не выдал ли себя, свою тайну? И закричал маме в щеку:

— А правда, что птицы приносят пользу огородам?

Она поморщилась, взяла чистый лист бумаги, сложила его вдвое и на одной половинке написала что-то крупными буквами. Прикрыла их другой половинкой и пододвинула к краю стола.

Сережа схватил бумагу, умчался в другую комнату, отвернул чистую половинку листа и беззвучно зашевелил губами.

— Ог… Ор… Од… Ог! Ор! Од! — сказали ему буквы.

«Что бы это значило?» — подумал Сережа, изнемогая от любопытства, и вдруг завопил неистово, самозабвенно:

— ОгОрОд!

Побежал к маме.

— Я не буду кричать! Я только немножко… Ты не знаешь, ч т о  ты здесь написала.

— Кричи, милый. Кричи, пожалуйста, — сказала мама.

И он ходил по обеим комнатам, глядел в бумагу и кричал «огород», пока мама не стала собирать тетрадки.

Когда она ушла, он немедля развернул ту таинственную записку. Вздохнул огорченно. Записка по-прежнему бессмысленно, нелепо заикалась.

Он снял с полки любимую из своих книг. И нашел, что на обложке ее написано неправильно: сы-казы-ки… А нужно просто: сказки. Он понял: буквы передразнивают его. Они шутят. Что ж, каждый имеет право пошутить!