Белая птица

— Можно  в а с  просить держать меня в курсе, пока не кончится шторм?

— Ге-ге, — сказал Сережа. — Он никогда не кончится… Не отходите от аппарата!

— Есть не отходить, — сказал Богубёг.

Мама сидела в своей комнате, над тетрадками, когда Сережа вернулся домой и сунул за обои спички.

Ему нестерпимо хотелось спать. Кое-как, кось-накось, он постелил себе на диване, вышел в коридор и постоял минутку за дверью, будто моет на ночь ноги. Спросил непринужденно, чтобы мама не догадалась:

— Мама, а что такое — «мадам Бурже вышла в неглиже»?

Но мама поднялась из-за стола, вышла к Сереже и сказала странно:

— Поздравляю тебя, родной мой… Папин ты сын…

— Ну, мама, ты не говоришь!

— Подрастешь, милый, поймешь.

Сереже сразу расхотелось спать. Вдруг он кинулся к печке, выхватил из тайника заветный коробок и закричал так, что у него надулась жилка на шее:

— Думаешь, мы дураки, да? Ребенки, да? Вот, пожалуйста! — Он положил спички на самый краешек стола, глядя на них с отчаянием. — Можешь… бери… Но только знай теперь, раз и навсегда!

Мама тихо, нежно обняла его, и он умолк.

Все же она была виновата и потому сама уложила его, укрыла и не заикнулась про мытье ног.

Сережа глянул на бедные, несчастные, кинутые им в беде спички и заснул.

Ему снился отец — в унтах и лисьем малахае. Отец ехал на узких нартах по бескрайней белой равнине. В нарты были впряжены два северных оленя, и одним из них был Сережа.

Отец не узнавал Сережу и с размаху подстегнул его ременным бичом; Сережа не обиделся, с удовольствием побежал быстрей.

А другим оленем оказалась мама. Они стали говорить по-оленьи. Но мама-олень была очень смешная… И Сережа засмеялся во сне.

14

Теперь — про Ухтомку. Мама любила туда ездить. И Сережа любил. Выдался погожий день; мама вспомнила, как давно они никуда не ездили. Она сварила четыре яйца. И вдруг спросила:

— Ты почему не сказал, что тебя избили на пустыре?

Сережа фыркнул надменно.

— А ты слушай побольше тетю Клаву!

— Стало быть, ты кого-то избил?

— Хотя бы.

— И тебе приятно было бить?

— Спрашиваешь.

Мама велела Сереже подойти поближе.

— Он ругал твоего отца?

— Нет… Что ты!

— Надо позвать его. Он поедет с нами, как думаешь?

— Поедет! Поедет! — закричал Сережа. — Но, понимаешь, у него, как у безногого, костыли… Называется Виляй Хвост. Такая девчонка.

— Что ж, значит, обоих.

Сережа сорвался и убежал на улицу. Привел Володьку. Тот сперва боялся идти, а когда увидел маму, ухмыльнулся до ушей:

— Этой мамаше — полпуда каши… тогда, глядишь, дойдет до мамаши! — И подмигнул, как бы говоря про самого себя: видали стервеца?

Но мама неторопливо подошла и положила свою ладошку на стриженую голову Володьки.

Сережа оцепенел от ужаса. Плюнет! Укусит!

Володька не шевелился. Смотрел исподлобья на руку в широком рукаве халата и терпел, сам себя не понимая. Женщина, чужая, похожая на ученицу второй ступени, нахально трогала его за черепок, а ему хоть бы хны… Хотелось стоять и стоять смирно. У Володиной мамки рука была тяжелей.

— Ну что ж… Ты складно сказал, — улыбнулась мама. — Правда, я уже съела полпуда каши… А еще я съела сто книг!

— Но, но! — сказал Володька не очень уверенно. — Сто-о книг… Докажите!

— Пожалуйста. Ты знаешь, отчего у змеи ни одной ноги, ни одной руки, а два языка?

— Отчего? — изумился Володя.

— Оттого, милый, что у нее между языками — ядовитый зуб…

Володя и Сережа исподтишка переглянулись, соображая. И оба надулись, краснея от смеха.

Тем временем у двери появилась маленькая складная девочка… У нее было чистенькое, с нежным румянцем личико и огромные, вытаращенные глаза, прозрачно-серые, казавшиеся от испуга черными.

— Мышка… — с нежностью сказала мама, заметив ее. — Прости, пожалуйста. Здравствуй. — Подошла и протянула ей руку.

И Маша тоже засмеялась оттого, что ее так назвали, и оттого, что ей протянули руку.

Сережа крикнул: «Все наверх!» Кинулся к зеленому брезентовому рюкзаку, стянул шнурком горловину, завязал его морским узлом, просунул руки в ремни и поднял рюкзак спиной. Мама подтянула ремни покороче, настоящие ремни, толщиной в Сережин палец, шириной в плечо. Сережа подошел к зеркалу и дал особый тройной гудок: «Уу…у…у!» На матросском портовом языке он означал: уу-хо-жу!

Путешествие началось.

В трамвае Володя, не переставая, канючил, ныл: «Дай поносить…» Сережа был в поту, плечи под рюкзаком занемели, но он не садился и ноши не уступал.

Маша не сводила глаз с чужой необыкновенной мамки. На что уж у них с Вовкой маманя — блондинка! Извините, подвиньтесь. И платья… Ой, платья! Огонь, карусель… Чем же Сережина лучше? Ее велено звать тетей Аней. «Мышка, прости, пожалуйста». Разве так тети говорят? Потом Маше стало жалко себя — мышек всегда убивают.

Трамвай остановился. Казанский вокзал. Самый большой, самый любимый. Он же — второй незамерзающий полярный порт после Мурманска. Мама купила билеты — туда и обратно; пошли к вагону. В нем было много свободных скамей. Сережа увидел на зеленом боку вагона табличку, прочел: «Дет-сы-кий…» Фыркнул и отошел. Соседний вагон — без таблички. Сережа отодвинул вбок внутреннюю дверь и громко спросил:

— Этот вагон идет до Баренцева моря?