Белая ворона

Гейдрих подошел к Геббельсу, обменялся с ним несколькими словами, после чего направился к актрисам и начал с ними флиртовать. Геббельс морщился, а актрисы хохотали под оценивающим взглядом всемогущего начальника гестапо.

Правители побыли недолго и ушли.

Домет увидел знакомую по иерусалимское салону Кэти американскую журналистку Элен подошел к ней.

— Добрый вечер, Элен. Как вам нравится Берлин? — спросил он.

— Очень нравится, — с энтузиазмом ответила Элен. — Не то что Богом забытая Палестина. Тут есть и с кем поиграть в теннис, и театры, и кино, и галереи. А немецкие мужчины такие галантные. Разве их можно сравнить с ара… Простите, я имела в виду…

— Ничего, ничего, я прекрасно понимаю, что вы имели в виду, но не обижаюсь, — сказал Домет. — К какому же выводу вы пришли в Палестине: кто прав, арабы или евреи?

— А что, если правы и те, и другие?

— Этого не может быть.

— Тогда неправы и те, и другие. Это может быть?

— Вы прямо-таки дипломат, а не журналист. И все же?

— Я не знаю. Когда я уезжала из Палестины, арабы и евреи убивали друг друга. Я сказала бы так: когда грохочут пушки, не важно, кто прав.

— Похоже, вы заразились тем, что англичане называют «политической корректностью». А я уверен, что Палестину надо освободить от евреев. Не будет евреев — не будет споров. Что вы на это скажете?

— Скажу, давайте выпьем по коктейлю.

Домет заторопился к стойке бара.

16

Домет вернулся домой далеко за полночь и не сразу попал ключом в замочную скважину. Включил в коридоре свет и в зеркале отразился элегантно одетый господин в фетровой шляпе. Он приподнял голову, чтобы второй подбородок не бросался в глаза. «А так — еще хоть куда! Может, с поездкой в Америку выгорит, и на Бродвее пьесу поставят! Или в Голливуде купят сценарий. Вот было бы замечательно!»

Домет снял шляпу, повесил на вешалку плащ, и тут раздался звонок. Недоумевая, кого могло принести так поздно, он открыл дверь. Перед ним стояли трое мужчин — двое молодых и один постарше — в кожаных пальто, с квадратными подбородками и плечами.

— Азиз Домет? — спросил тот, что постарше.

— Да, — тихо ответил Домет, еще надеясь, что это ошибка.

— Вы арестованы.

— Я? За что? Кто вы такие?

— Гестапо.

От одного этого слова ноги у Домета стали ватными.

Мужчина постарше кивнул молодым, и они вошли в квартиру, заглянули во все комнаты, пошарили там, потом вернулись и отрицательно покачали головами.

— За что? — слабым голосом повторил Домет.

— Подрывная деятельность, — грубо сказал мужчина постарше.

— Я могу переодеться?

— Вас переоденут.

Домету выдали грязную тюремную робу, отобрали все, что могло бы напомнить, что всего час назад он еще был свободным человеком, и втолкнули в вонючую камеру-одиночку.

Домет осмотрелся. Яркая электрическая лампочка в металлической сетке, почти под потолком зарешеченное окно, к стене прикреплена откидная койка без матраса. Домет сел на нее.

— Сидеть запрещено! — рявкнул мужской голос за дверью.

Домет подошел и посмотрел в «глазок».

— Отойти от двери! — рявкнул тот же голос.

Домет отшатнулся. Он сделал несколько шагов по камере и уперся в унитаз.

«Ну и вонища! А духота какая! За что меня арестовали? За сионистов? Но это было так давно! И при чем тут сионисты? Тогда за что же? Может, кто-то написал на меня донос? Но кому я перешел дорогу? С кем встречался? С Линой? Так она в могиле. Я был на приеме в американском посольстве. Ну и что в этом противозаконного? Я — сотрудник Министерства иностранных дел. Да, я по роду службы имею право встречаться с иностранцами. Какой я идиот! Как я мог забыть! Они же знают, что я встречался с Ассад-беем… В том донесении было написано, что Азиз Домет, „не состоящий на учете…“. Но майор Гроба сказал, что это значит только одно: меня ни в чем не подозревают. Тогда не подозревали, а теперь подозревают. Но Ассад-бей, слава Богу, успел удрать. Как передать майору, что меня арестовали? Он меня отсюда вытащит».

Лязгнула дверь.

— Номер 5725, на допрос!

«Я уже не человек, а номер».

Домета привели в комнату, где было трое следователей. Один сидел за столом, уставленным бутылками, и велел Домету сесть на табуретку. Двое подошли и стали по обе стороны. Судя по тому, как от них разило шнапсом, они начали пить с утра.

«Почему их всегда трое? Трое пришли арестовывать, и здесь трое. Но эти трое хотя бы не похожи друг на друга. У того, кто слева, гладко зачесаны волосы. И блестят, как набриолиненные. Весь он какой-то гладкий. Смотрит на меня и улыбается, будто до смерти рад нашей встрече. У того, кто за столом, стеклянные глаза. Тусклые, как у рыбы. Когда-то папа объяснял, что рыбу нужно выбирать по глазам: блестят — свежая, не блестят — тухлая. Этот — тухлая рыба. У того, что стоит справа, длинные пальцы пианиста. Лицо человека тонкой натуры. Такой должен сразу понять, что произошла ошибка, и меня отпустят домой. Только что…».

Резкий удар в лицо — и Домет упал. Ему показалось, что он ослеп. Все стало черным, потом красным. Он лежал не в силах пошевелиться.

— Во… ды… во… ды…