Белая ворона

От удара сапогом он вскрикнул и схватился за бок — рука стала липкой. Потрогал языком губу и вскрикнул от боли. Один глаз с трудом приоткрылся, и в нем появился блестящий сапог, потом — гладко зачесанные назад волосы и смеющийся рот.

«Это — Гладкий».

— Водички? — спросил Гладкий, и в ту же минуту на Домета выплеснули целое ведро воды.

Приоткрылся второй глаз.

— Продолжайте, — сказал Рыба.

Опять посыпались удары.

— Не будешь говорить, мозги тебе вышибем! — заорал Пианист.

«Только Рыба не бьет. Пьет чай и роется в моих вещах. Вон мой носовой платок, мои часы, расческа. Мое портмоне. Почему он хохочет? Что он там нашел смешного?»

— Господа, — задыхался от хохота Рыба, — нет, вы только взгляните на это!

— Старая газета. Ну и что? — Пианист даже перестал дубасить.

— Тут написано: «Азиз Домет — новый Гете». А дальше… — От нового приступа хохота Рыба не смог прочесть дальше.

— Эй ты, новый Гете! — заорал Пианист. — Зачем ходил в посольство?

— Меня пригласи…

Удар резиновой дубинкой по спине.

— С кем ты знаком в посольстве?

— Ни с кем.

— Ты — еврей?

— Нет. Я — араб.

— Зачем в посольство ходил?

— Я уже ска…

Удар.

— Ты шпион?

— Нет.

— Ах, нет!

Удар, еще удар, еще…

В камере стало легче: цементный пол холодил горевшую огнем спину.

«Несколько часов передышки. И на том спасибо. Турецкий следователь передышек совсем не делал. А угроза Пианиста вышибить мозги — детские забавы по сравнению с угрозой мужеложства. Что они от меня хотят? Посольство… Они все время спрашивают о посольстве: зачем я туда ходил, с кем знаком. Меня пригласили на прием. Я знаком с женой американского консула. За мной следили, раз знают, что я был в посольстве. А может, следили за всеми, кто туда входил. Господи! Фотограф с окурком на губе. Я же сам ему назвался! Светская хроника? Какой же я дурак! Сам клюнул на приманку. Но неужели меня можно заподозрить в шпионаже? На кого я шпионил? На американцев? На англичан? На русских? Я не знаю ни слова по-русски. А может, все-таки из-за Ассад-бея. Кто-то вынул из архива его дело и увидел там мою фамилию. Что так царапает язык? Они мне сломали зуб! Как хочется пить! В романах заключенные отмечают на стене крестиками проходящие дни. У меня нет сил даже один крестик поставить. Как хочется пить… „Что желаете, месье Домет, газированную воду, лимонад?“… над бейрутской набережной кружат чайки… от лимонада со льдом холодеют пальцы… первая папироса самая вкусная… нет портсигара… потерял мамин подарок… не потерял… море шумит… искупаться… девочка в матросском костюмчике улыбается… облизывает шарик шоколадного мороженого… мороженое… мороженое…».

17

«Кажется, прошла неделя. А может две? Кто-то же должен спохватиться, что я исчез. Салим. Майор Гроба. Если бы можно было передать майору записку. В турецкой тюрьме за бакшиш можно было все что угодно сделать, но я не в турецкой тюрьме».

— Эй! — открылось дверное окошко.

«Надо быстро схватить миску с баландой, иначе все полетит на пол. Успел!»

Окошко захлопнулось, и послышались удаляющиеся шаги.

«Чем они заправляют это пойло? Сейчас бы баню к Фариду, отогреться, а кости мне без него разминают — шевельнуться больно. Меня не сунули в камеру с уголовниками — значит, я прохожу как политический. Но еще неизвестно, что лучше: подозрение в шпионаже — не шутка. Хорошо, что мама сейчас меня не видит. Мама. Как она там? Наверно, сидит, укутавшись в шаль и в домашних туфлях, которые я ей привез. Радуется тому, что я тут хорошо живу. А Гизелла уже совсем невеста… „Мой папочка приехал!“ Нет, детка, я не приехал и уже не приеду. Они мне тут в самом деле вышибут мозги. Но пока я еще помню мою белокурую девочку, которой я сказал, что еду в Бейрут к умирающему дяде. Насчет дяди, может, я и не соврал: дядя наверняка уже умер. Я тоже тут умру. Лина знала, что делала. Запила водой таблетку — и конец мучениям. „Мой папочка!“ Девочка моя, как я по тебе скучаю! Я — плохой отец. Так всегда говорила Адель. Может, она и права, эта толстая дура. Дернуло меня на ней жениться. В Хайфе было столько невест… Я совсем спятил: сижу в тюрьме и думаю о невестах. Сбежать? Но как? Я — не граф Монте-Кристо. Это только в книгах перепиливают решетки и делают веревку из простыней. Тут и простыней-то нет. Может, попытаться передать записку майору или еще кому-нибудь из влиятельных людей. Но с какими влиятельными людьми я знаком в Берлине? Да и в Палестине: про муфтия они наверняка не знают. Кляйншток. Вот это мысль! Хотя Кляйншток — наверняка не его настоящая фамилия. А те двое немцев, которых я встречал в порту? Как их звали? Одного совсем не помню, а того, который кричал „Где наши чемоданы?“, кажется, Эйхман. Точно. Адольф Эйхман. Может, он меня вспомнит? Он, наверно, какой-нибудь высокий чин, раз его послали в Палестину. Но как до него добраться?»

— Номер 5725, на допрос!

«В комнате только Рыба и шнапсом не разит. Сегодня не будут бить?»

— Номер 5725 явился.

— Садитесь, Домет.

«Что за чудеса! Я — не номер, а человек, у меня есть имя, ко мне обращаются на „вы“!»

— Благодарю вас, герр…

— Унтер-штурмфюрер.

— Благодарю вас, герр унтер-штурмфюрер.