Белая ворона

Обычно друзья встречались в конце недели в кафе на улице Бальфура, где играл оркестр Дунаевского.

Однажды Вейншал сказал Домету, что у этого Дунаевского есть младший брат в России, который играет на пианино.

— Ну, что ж, — усмехнулся Домет, — и у меня есть младший брат, который играет на пианино. И даже выступает с концертами.

Потом заговорили о школах. Чем отличается еврейская школа, где преподает Хартинер, от арабской, где преподает Домет.

Домет сокрушался, что его ученики какие-то забитые: смотрят учителю в рот, боятся поднять руку, сидят так тихо, что порой кажется, будто работаешь в пустом классе.

— Вот бы мне такой класс! — позавидовал Хартинер. — А то я иногда сам себя не слышу. Наглецы, конечно, но с перцем, и очень развитые дети.

— А у вас на уроках о политике говорят? — поинтересовался Урбах.

— А что, — сказал Хартинер, — бывает, и о политике. Они же дети. Что слышат дома, о том и говорят. К тому же они — большие патриоты.

— У меня тоже дети говорят о том, что слышат дома, — с заметным огорчением сказал Домет. — А слышат они, что надо… простите, избавиться от евреев. Вы даже не представляете, что им вбивают в голову дома и в школе.

— Как же такое может быть в христианской школе? — спросил Урбах.

— Я не знаю, может ли быть такое в христианской школе, я-то преподаю в мусульманской.

Под разговор друзья заказывали вскладчину бутылку французского вина или ликеру.

— Нам повезло, что вы не мусульманин, Азиз, — подшучивал круглолицый Вейншал, чокаясь с Дометом. — А то не пить бы нам вместе этот божественный ликер.

Домету было хорошо с этими образованными людьми, которые несли просвещение дикому Востоку. Они видели в Азизе друга, а не араба, как и он видел в них друзей, а не евреев.

В Хайфе евреи и арабы жили бок о бок: от главной улицы Халуц до Кармеля — еврейская часть города, на Кармеле и в прибрежной части — смешанные кварталы, в перенаселенном Вади-Ниснас, по соседству с Немецкой колонией — арабы-христиане и в нижнем городе — мусульманская беднота. Арабы-христиане были богаче арабов-мусульман. Такие кланы, как Бутаджи, Тума и им подобные, владели обширными земельными участками, вели европейский образ жизни и детей отправляли учиться в Европу.

Как раз в Хайфе и появился первый еврейско-арабский профсоюз. Но если евреи хотели бороться за улучшение условий труда, то со временем арабы все больше и больше хотели бороться с евреями. Дело в том, что арабская беднота из окружающих городков и деревень, составлявшая главную и дешевую рабочую силу, со страхом смотрела на прибывающих в Хайфу евреев, вытеснявших арабов с рынка труда.

А прибывающие из разных стран евреи начинали строить заводы — стекольный, цементный, мукомольный, не говоря уже о созданной бывшим русским революционером Пинхасом Рутенбергом Электрической компании, куда арабов вообще не брали. Борьбе арабов против евреев за рынок труда способствовало и то, что городской голова Абд эль-Рахман эль-Хадж евреев просто не любил. А тут еще появилась Декларация Бальфура, даровавшая евреям Национальный очаг в Палестине. Против нее в городе прошло несколько демонстраций. Мусульманские проповедники призывали арабов создать свое правительство, свергнуть власть англичан и аннулировать Декларацию Бальфура. Состоялась арабская демонстрация и против визита Уинстона Черчилля, и на ее фоне местный муфтий довел своими проповедями антиеврейские настроения до такого накала, что арабская толпа двинулась к площади Хамра бить евреев. Но ее встретила английская полиция, открывшая огонь на поражение. Двое арабов были убиты. Остальные разбежались, успев по дороге избить нескольких евреев. Во время похорон убитых арабов в городе были закрыты все арабские магазины.

В такой обстановке арабы и евреи начали готовиться к выборам в городское Законодательное собрание.

Азиз Домет был далек от политики. После Берлина Хайфа казалась ужасно провинциальной. Большинство евреев, конечно кроме выходцев из Германии и его соседей из Вади-Ниснас, не носят галстуки; на весь город всего два банка — «Англо-палестинский» и «Барклис», один кинотеатр «Ора», он же — «Народный дом», и три кафе, из них два — еврейских и одно — арабское. Ни кабаре, ни настоящих театров, одним словом — провинция. Но Домет не сомневался, что со временем трудолюбие евреев-мечтателей превратит захудалую Палестину в часть Европы, а Хайфу — в Баку. С другой стороны, провинциальный уклад жизни позволял сосредоточиться на работе. Нет, не в школе, конечно, где он поневоле морщился, когда ученики произносили немецкие слова, а заработка едва хватало, чтобы прокормить семью. Оживал Домет за письменным столом после того, как закрывал дверь, чтобы не слышать ни глупостей Адели, ни плача Гизеллы.

Адель хотела богатой жизни, вечно жаловалась, ходила надутая.

— Ты разве не видишь, что я донашиваю старье, которое привезла из Берлина? Ты же мне еще ни одного платья не купил!

— Вот и донашивай. Сама же говорила, что отец тебя так воспитал.

— Ты что, издеваешься? Мне тут и выйти некуда, и поговорить не с кем. Хоть бы кто-нибудь по-немецки понимал!