Трумпельдор: Впустить. И держать на мушке. Если что, по моему приказу открыть огонь.
Как только Натан открывает ворота, толпа арабов с криками врывается внутрь.
Трумпельдор: Огонь!
Двора: Ося, они нас окружают!
Слышны выстрелы, разрывы гранат. Трумпельдор падает, раненный в живот.
Натан: Осю ранили! Осю ранили!
Зеэв: Надо перенести его в дом.
Натан: Мы с Залманом его перенесем, а ты нас прикрой.
Под огнем они переносят Трумпельдора в дом.
Трумпельдор: Где арабы?
Залман: Мы их отогнали к воротам.
Трумпельдор: Сколько у нас убитых?
Залман: Двое. Яаков и…
Трумпельдор: Говори!
Натан (смотрит в сторону): Двора.
Трумпельдор: У меня в сумке — две гранаты. Возьми, Натан, и — живо на свой пост.
Натан берет гранаты и убегает.
Залман (выглянув в окно): Зеэва убили.
Взрывы гранат, крики, ржание лошадей. Вбегает Ицхак.
Ицхак: Арабы удирают! Мы победили! Ося, мы победили!
Залман: Ося, ты слышишь? Мы победили! Ося, ты слышишь? Ося!
Ицхак (тихо Залману): Ося умирает.
Трумпельдор: Хорошо умереть за родину».
Публика громко зааплодировала, а пожилая писательница крикнула: «Браво!»
Сильман пожал руку Домету, выдержал паузу и обратился к присутствующим:
— Ну-с, кто хочет высказаться?
Первой вскочила мадам Сильман. Чуть шепелявя, она стала хвалить героический дух пьесы. Особо отметила, что автор нашел место и для ярких женских образов, что только украшает пьесу.
За ней поочередно выступили литературные критики. Они подчеркнули правильное соотношение положительных и отрицательных героев, а также удачное построение сюжета и конечно же блестящую концовку.
Поэт-ниспровергатель начал было критиковать бесцветность главного героя и скучные монологи — «живые люди так не говорят», но его перебила пожилая писательница:
— Что вы такое, простите, болтаете! — она бросила на Домета обожающий взгляд. — Господин Домет обессмертил нашего героя. Обессмертил! Это больше, чем пьеса. Это — памятник Трумпельдору.
С пожилой писательницей полностью согласилась эссеистка, заявив, что по глубине философского осмысления еврейско-арабских отношений эта пьеса выделяется среди всего, что было написано до сих пор на всех известных ей языках.
— А сколько языков вы знаете? — не без ехидства спросил поэт-ниспровергатель.
— Три, — ответила эссеистка, — а вы?
— Господа, — вмешался Сильман, — мы же не в детском саду. Кто еще хочет высказаться?
Фельетонист похвалил Домета, но отметил, что действие пьесы развивается не так энергично, как хотелось бы, и кое-какие монологи следовало бы сократить.
— Это ваши фельетоны нужно сокращать, — беззлобно пробасил профессор истории. — Неужели вы не понимаете, что пьеса — не газета. Ее играют. А вы знаете, герр Домет, — обратился он к Азизу, — вам удалось уловить нечто, присущее только нашим первопроходцам. Они ведь и впрямь готовы умереть за эту землю, чего нельзя сказать о нашей богеме. О присутствующих, разумеется, не говорят.
Сильман постучал председательским молоточком и перешел к заключительному слову:
— Безусловно пьеса господина Домета в общем производит благоприятное впечатление, — начал он, — но…
Тут молодая писательница, которая молчала во время всего обсуждения, тряхнула рыжей копной и громко перебила:
— Пьеса господина Домета без всяких «но», «в общем» и «в частностях» производит замечательное впечатление.
— Я попросил бы не перебивать меня, — Сильман недовольно постучал молоточком. — В пьесе есть погрешности.
— Вы у всех выискиваете погрешности, — снова ввернула молодая писательница, — только в стихах вашей жены их нет.
— Вы… вы… — в ярости задохнулся Сильман.
— Как вы смеете? — пискнула мадам Сильман.
— Я-то смею, — парировала молодая писательница. — А вот ваш супруг боится похвалить пьесу, в которой автор посмел написать о наших отношениях с арабами, о чем до него еще никто не писал.
Публика недовольно зашумела.
Молодая писательница повернулась к Амеири:
— Познакомьте меня с вашим другом.
— А я и с вами еще не знаком.
— Ах, да, — она протянула ему руку. Ее крепкое рукопожатие говорило о весьма решительном характере. — Лина Гельман.
— Авигдор Амеири.
— Вот мы и познакомились. А теперь представьте меня вашему другу.
Амеири подозвал Домета, собиравшего листы рукописи.
— Азиз, у вас уже есть поклонница, — сказал он, когда Домет подошел.
Удивленный, Домет церемонно поклонился. Ему улыбалась очаровательная женщина. Волосы цвета заходящего солнца, на тонком лице — густые черные брови почти сходятся на переносице, во взгляде что-то дикое. Зеленые глаза не подведены, на щеках нет румян. Нос с еле заметной горбинкой, большой рот с полными ярко-красными губами, на стройной шее — тонкая золотая цепочка.
Домет хотел поцеловать ей руку, но она ее отдернула.
— Это — филистерство. И ваш галстук тоже.
Домет не понял, почему его обычный жест вежливости и галстук — филистерство.
— Простите, фрейлейн…
— Лина.
— Азиз…
— Домет. Я запомнила.
— Можно просто по имени.
— А я всегда мужчин называю только по имени. Правда, Авигдор? — расхохоталась Лина.
Амеири добродушно развел руками и пошел пить чай с вареньем.
— Итак, Азиз, где вы живете?
— В Хайфе.
— Но ведь сейчас уже за полночь.