Читаем Белградское трио полностью

Белградское трио

Рыболов

Расшифровано А. С.

* * *

ИСПРАВИТЕЛЬНО-ТРУДОВОЙ ЛАГЕРЬ «МРАМОР»

Инспектору

Любивою Джукичу

Вчера вечером после работы мы устроили «теплого зайца», через которого прошли все новички. Вынужден признать, что отдельные лица, стоявшие в шеренге, не особенно громко кричали «банда!», и к тому же было отмечено, что некоторые из них не наносили врагам реальных ударов, а только изображали их. Вечером было устроено собрание, на котором шла речь о моих замечаниях в связи с недостаточно активным участием присутствовавших в наказании «банды», при этом большинство утверждало, что они устали после работы и только поэтому не могли бить достаточно сильно, а лишь один из всех сказал, что ему было жалко издеваться над людьми. Его заявление вызвало шквал критики, и этого человека вернули обратно в «банду».

Затем перешли к обсуждению пересмотра позиций банды. Отдельные участники, дольше находящиеся в лагере, заявили, что они чувствуют себя намного лучше с тех пор, как признали свои ошибки и заблуждения в связи с Советским Союзом и Сталиным, и призвали вновь прибывших сделать так же. Из них лишь Ранко Чаджа Стричевич тут же согласился изменить свои политические позиции, а Бора Танкосич это предложение прилюдно отверг. Из-за чего я приказал ему всю ночь стоять по стойке смирно возле сортира. На следующий день вместе с Стричевичем он был отправлен таскать тачку, и я заранее вытащил ее ручки на максимальную длину. Как сообщил дежуривший на стройплощадке милиционер, между Танкосичем и Стричевичем возникло столкновение и Танкосич снова был наказан – на этот раз принудительным купанием в бочке с морской водой почти до утопления. За ноги его держали Стричевич и я.

Никола Булатович,

староста по бараку

* * *

Понедельник, 25 октября

Как начать? Что сказать? Случилось такое, что я не могу себе объяснить, но мне от этого ничуть не легче.

Вчера пришел Даррелл, с полными руками вкусных угощений и подарков для Милы. Ребенок, который изо дня в день ест некачественную еду, которой и так совсем мало, начал буквально «давиться» разными лакомствами. И я не могла, да и не хотела этому препятствовать. Потом я уложила Милу в кровать и перешла к разговору с Дарреллом под шампанское, которое он по такому случаю тоже принес.

Он, как я уже несколько раз повторила, очень и очень странный человек. Он много всего рассказал о себе. Нынешняя жена, Эва, у него вторая. С первой, Нэнси, у них есть дочка Пенелопа. Он не видел их уже несколько лет – получается, ему запрещено навещать дочку? Я спросила, страдает ли он из-за этого, но он лишь рассмеялся. «Я не счастлив, не несчастлив; я подвешен, как волосок или перо в туманной смеси воспоминаний».

Я чувствовала, что он захочет поцеловать меня и была готова к отпору – до того момента, когда все перевернулось. Моя безнадежная ситуация и его веселое присутствие, а может быть, еще и шампанское, сделали так, что я первой его поцеловала! Сама не знаю как, я вдруг обняла его и прижала свои губы к его губам так крепко, что он даже изумился силе моего поцелуя. Я тут же взяла себя в руки, но было уже поздно. Он сказал: «Этот поцелуй подведет тебя ближе к мужу, а меня еще больше отдалит от жены», и поцеловал меня нежно, едва прикоснувшись.

До зари он оставался в моей… боже, в моей и Бориной брачной постели! Мы лежали, я молчала, подавленная тяжелым чувством вины, он почувствовал это и прошептал: «Страстная любовь, даже с собственной женой или мужем, есть прелюбодеяние». Я, однако, не могла освободиться от справедливого натиска презрения к самой себе и начала горько плакать и бить себя. Это продолжалось некоторое время, и в конце концов он встал и оделся. Поцеловал меня в лоб и сказал: «Вина всегда спешит к своему дополнению – наказанию: только в том лежит ее удовлетворение».

Я знаю, все то, что произошло между нами, не представляет собой ничего серьезного. Я люблю своего Бору. Просто я больше не могла переносить эту страшную напряженность, я треснула, как доска, на которую встал кто-то очень, очень тяжелый. Это был секс, который освобождает голову, оказавшуюся на грани безумия. Уходя, Даррелл сказал: «Любовь – это лишь категория языка кожи, а секс – только вопрос терминологии».