Белладонна

Коварный французский замо́к обречённо защёлкнулся. «Народ к разврату готов», вспомнилось мне. Джинну же было откровенно на всё наплевать. Он просто спал.

* * *

Придя домой в четыре, я обнаружил свои кроссовки подвешенными к потолочным фонарям. Не то чтобы потолки в общаге сильно высоки, но со стула до болтавшихся кроссовок я дотянуться не смог. Да и никто бы не смог, если только он не баскетболист! Значит, чтобы соорудить гирлянду из моих новых белых приличных обувок, эти умники где-то раздобыли стремянку! Оба-два массовика-затейника досматривали десятые сны. Недолго думая, я вышел из комнаты и поскрёбся пару раз в дверь напротив.

Сонный Толян во фланелевых пижамных штанишках с ёлочками и зайчиками открыл мне, не размеживая век и не приходя в сознание.

– А?..

– Толюнь, – медленно на ушко прошептал я, – мне стремянка нужна. Где взять?

– Пойдём, – так же тихо отозвался Толяныч и пошатываясь со сна и похмелья выкатился в коридор.

– Стой, Толюнь…

– А?..

– Стой тут.

По всем правилам на трансцендентное Толюнино «а…» следовало отвечать «хуй на!..» – для закрытия гештальта, – но мне было не до соблюдения психотерапевтического протокола. Я снова зашёл в Толину комнату и вытянул испуганно выглядывавшие из-под кровати его домашние тапочки.

– Толь, обуйся.

– А…

Сомнамбулически летающий от стенки к стенке перегарно-огнедышащий юный Толик всё же довёл меня до цели. Стремянка приткнулась к стенке на первом этаже у двери в подвал. Благородный Толян порывался помочь в подъёме лестницы по лестнице, но я не принял жертвы. Уложив беднягу досыпать, бесшумно, чтобы не разбудить «своих двоих», я устойчиво поставил лестницу и восстановил контроль над кроссовками. Вернув штурмовое орудие на место, взглянул на часы: у меня оставалось два часа для сладкого безмятежного детского утреннего сна. Быстро разделся, аккуратно повесил шмотки на стул. С наслаждением приземлился на свежие, ещё никем ни разу не пользованные простыни, потянулся, зевнул, лёг на бок и закрыл глаза.

Сон не шёл. Минуту, пять, десять. Считать овец и слонов бесполезно: со мной это не работает. Обманывать себя – тоже. Значит, пора вставать.

– Не играть! Не пить! Не воровать (без меня)! – пожелал доброго утра выспавшийся бодрячок Джинни.

«Пятьдесят вторая» являла картину мамаева побоища. Бутылки – конечно же, пустые, и не надейся! – катались по полу, валялись под столом и на столе. Остатки закуски образовывали рельеф пересечённой местности на разбросанных по столу тарелках. Стаканы и рюмки, мечта криминалиста, хранили наблюдаемые невооружённым глазом отпечатки пальцев участников вчерашнего непотребства. Довершали картину невесть откуда взявшиеся – по крайней мере, для меня – арбузные корки. Ими кто-то остроумный выложил на полу простое до боли родное слово. Для создания надстрочного знака в последней, третьей литере автор использовал фигурно формованную в полумесяц молодыми крепкими зубами винтовую пробку от коньячной бутылки: это было по-нашему!

Я оделся, открыл шкаф, выудил пачку питьевой соды – вот и настал твой черёд, дорогая, кто бы мог подумать, что так скоро, – и споро двинулся на кухню. Там было грязно и пусто. Поставив сразу два чайника, алюминиевый и эмалированный со слоником, – стал не спеша, рейс за рейсом, перетаскивать грязную посуду. Вода закипела. Я забросил в таз полстакана соды, щедро добавил найденного уже на месте горчичного порошка. Залил кипятком, чуть разбавил холодной, свалил грязную посуду, и, забив на правила приличия, пошёл в женский душ.

Нет в мире такой женщины, что в здравом уме и твёрдой памяти полезет в душ в пять утра. В пять любая женщина – норвежка или конголезка, королева или служанка, язычница или протестантка, натуралка или би, – будет спать, и ничто не вынет её из объятий Морфея. Поэтому никто не нарушил моего покоя, не обрушил на голову скалку, не отвесил пинка под мягкое – на самом деле, не очень – место. Я прыгал, скакал; фыркая, ловил кайф под едва тёплой, но в щедром избытке лившейся с потолка прекрасной водой. Живой, возрождающей, омывающей, дарящей прохладу и надежду хоть на какую-нибудь бодрость.

Выйдя из душа и с трудом натянув упирающиеся штаны на худые мокрые ноги, я вернулся на камбуз и без усилий отмыл всю посуду – после жёсткой химобработки это стало абсолютно плёвым делом. Побросал скрипящие под пальцами тарелки и стаканы в таз, да и пошёл в свой конец коридора.

– Скучно без водки! – хрюкнул изнутри прямо в левое ухо Джинни.

– Ты задолбал «Джентльменами удачи»! Смени пластинку!

– Слушаю и повинуюсь… – с обидой вздохнул хранитель.

В семь, выпив пока ещё не иссякшего в запасах растворимого кофе на крутом кипятке с сахаром и съев по бутерброду с пока ещё не опротивевшим, но уже напоминающим оконную замазку шпротным паштетом, мы вышли на улицу. Оказались первыми. Недолго думая, уселись рядком на длинном трёхступенчатом крыльце.

– Ты где шлялся, хо́дя? – хитро поглядывая в мою сторону, попытался докопаться Юрастый.

– Где надо, – хмуро огрызнулся я. – В следующий раз я твои ботинки к люстре пришпандорю, умник!