Белладонна

В общаге меня ждала пустая комната. Правильнее сказать, не ждала. Дверцы пустого шкафа открыты. На столе – сложенный пополам листочек, вырванный из тетради в клеточку. Я развернул. Блёклой фиолетовой шариковой ручкой накарябанный, с берега песчаного карьера на меня глядел ржавый слепой бульдозер. В углу оттиском печати алел помадный след Конфетиных губ.

Ещё два дня я словно сомнамбула ходил на работу. Роддом притих. Громилина молчала. Я тоже. Я не знал, что спросить у неё. А она не знала, что сказать мне. Вчера, в последний день, я пришёл в одиннадцать – прощаться. Она выслушала мои сбивчивые слова, взяла обеими руками за голову, нагнула, поцеловала в лоб, махнула рукой – иди! И я пошёл, не оборачиваясь. Пошёл в травматологию.

Берзин лежал на высокой кровати. Скелетное вытяжение: в правом бедре – спица, за спицей струны, на струнах – гиря.

– Садись, – приказал мне, кивнув на единственный фанерный стул, где красовалось судно. – Но, чур, мой трон не занимать! – Он был уже способен шутить. – Вышло – как вышло. – Ты чего такой смурной?

– Ничего, – тихо ответил я, – зашёл по… попрощаться. – Мой голос предательски дрогнул.

– Не расстраивайся, – горько улыбнулся «Мишка Олимпийский». – Ведь то, что не убивает, делает нас сильнее? Так? – Я молча кивнул. – А вот и хуйня. Оно всё равно убивает, только не до конца и не сразу. Но, пока не убило, можно и потрепыхаться чутка. Согласен? – Я снова кивнул.

– Будешь? – спросил, протягивая «любительские». Не дождавшись ответа, закурил.

– Вот ты думаешь, мы божьим делом занимаемся? Как сказать… Мы запускаем в мир всех. Бандитов, убийц, садистов, жуликов, подлецов – в том числе. Кабы знать, кто есть кто, кто будет кем… А ещё – мы отсроченно нагружаем Харона. Так божье это дело или нет? А, студент? – Я недоумённо пожал плечами. – Божье, Мишка, божье! Я в этом глубочайше уверен! Ничего белого пушистого романтичного в нашей работе нет, то правда. Но мы солдаты замысла божьего. За это нам грехи наши простятся! И действуем мы не сами, по Его замыслу действуем… а атеисты пусть… пусть на хуй идут.

– Аристарх Андреевич… – хрипло прошептал я.

– Не перебивай. Знаю, чего ты от меня ждёшь. Ждёшь – значит, получай. Ты ведь уже взрослый. Имеешь право знать правду. Что такое женщина? А всё! И жизнь, и смерть. Вот я дарю жизнь, а сам чуть не принял смерть от дарящей жизнь другим. Но – отбирающей у меня. Ты пока ещё не видел, не встречал женщину. У тебя всё впереди. Знаешь, чего тебе желаю? Останься жив – после! Не всегда и не всем удаётся. Женщина – это чёрная дыра. Не думай, я не про анатомию. Она – портал преображения смерти в жизнь, и жизни в смерть.

Берзин замолк. Я балансировал на предательски скрипучем стуле, не смея шелохнуться и поднять глаз.

– Эх, нагрузил я тебя! Прости. Минутная слабость. Так бывает. Ладно, иди сюда, обнимемся! – его твёрдая щека колючим наждаком пропахала мой румянец, любовно выскобленный иноземным «Филипсом». – Наверное, не увидимся больше. Но если вдруг что, приезжай в любое время! Для тебя найдётся место. И не только в роддоме. Здесь… – он положил руку на грудь.

Я спускался по лестнице.

– Хорошо тому лечиться, от кого ушла жена, меньше тянет удавиться, больше времени для сна… – сформулировал мудрый всякое видавший на своём веку Джинн.

Вернулся в общагу. Середина дня. В пятьдесят второй – никого, не пришли ещё из хирургии. В дверь постучали.

– Открыто! – заорал я. Дверь отворилась. Вошла Маша.

– За мной родители приехали. Мы с Ленкой Бабочкиной сейчас уезжаем.

– Хорошо, – кивнул. – Счастливого пути.

– Ты не грусти. Мы ненадолго прощаемся. – Погладила, сначала по щеке, потом по синякам на локтевых сгибах. – Ну, вот никак ты не можешь без подвигов. – Я закрыл глаза.

Застучали невидимые каблучки. Остановилась. Тихо-тихо сказала три слова. Сказала и вышла. Слабые ноги мои подкосились, и я бессильно упал на сиденье стула.

* * *

То, что творилось вечером в «Красной горке», было страшно. Артур и Никогайос задали отвальную, какой я в жизни не видел. Не пил – был ещё слаб. Юрка ужрался в говно, два километра до дома я тащил его на плече. Когда уставал, сбрасывал тело на газон и падал сам. Потом поднимался, брал в охапку и снова тащил. Белая Юркина майка стала серо-чёрной. Когда нас, вползающих в здание, узрела общажная вахтёрша, лишь в ужасе всплеснула руками.

Утром принесли телеграмму, и мы выпили. Ибо не выпить было нельзя. Пятьдесят вторая после вчерашней ночи оказалась окончательно разгромлена. Остался последний штрих. Его сделал я. Взял со стола пачку сахарного песка, рассыпал по полу.

– Саха́ра.

Поднял с пола пустую бутылку. Нассал. Поставил по центру.

– Оазис…

Эпилог

Колёса полупустой электрички на Москву споро выстукивали по рельсовым стыкам «Турецкий марш». Напротив меня Лёшка с отсутствующей полубезумной улыбкой, привалившись больной после вчерашнего головой к оконному стеклу, мял в руках серенькую бумажонку.

– Дай ещё полюбоваться, – попросил я. Он, молча, протянул. Я, уже в который раз, развернул: