Белое братство

Магическим орудием великой силы бонские жрецы считали свастику – один из древнейших символов, встречающийся еще в VIII веке до нашей эры и символизирующий Солнце, движение, жизнь, благополучие. Однако все эти положительные значения приписываются правосторонней свастике, лучи которой согнуты под прямым углом вправо, – той, что почитают буддисты. Бонцы же издревле поклонялись обратной, левосторонней свастике. Есть мнение, что правосторонняя свастика обозначает движение по солнцу и символизирует добро, другая – движение против солнца и имеет противоположное значение. Поэтому тибетские буддисты во время своих ритуалов двигаются по часовой стрелки, а бонцы – против. Также есть версия, что правая свастика олицетворяет гармонию с силами природы, движение по течению, обратная – противостояние им, подчинение своей воле.

Мирослав не сильно углублялся в детальное изучение бона, но даже поверхностного интереса к этой религии хватало, чтобы в голове с волнующей реалистичностью рисовались картины того, как бонский жрец заносит черную от палящего горного солнца руку над трепещущим человеческим телом. Бывая у Стрельникова в гостях, он не очень комфортно чувствовал себя в окружении ритуальных бонских масок. Одна из комнат особняка Владимира Сергеевича была полностью отдана наследию бона. На темно-синих с золотом обоях разевали хищные клыкастые рты боги и демоны, почти неотличимые друг от друга. Красные, белые, синие, черные ряхи трехглазых существ, не людей и не зверей, недобро таращились на пришлых в их подмосковную обитель. Большая часть этих уродцев были коронованы венцами из человеческих черепов, маленькими, словно райские яблоки, в сравнении с головами идолов.

Стрельников, наоборот, любил бывать в этом обществе, но предлагал разделить компанию далеко не каждому. Мирослав один из немногих удостоился такой чести. Несмотря на настойчивые приглашения хозяина дома, Погодин все равно чувствовал себя в этом святилище незваным гостем и по возможности старался не засиживаться в нем. Но Стрельникова, как назло, именно здесь пробивало на долгие, тягучие и вязкие, как дикий мед, разговоры о природе добра и зла, а Мирослав со временем расслаблялся в глубоком мягком кресле, потягивая вино, багряное, столетнее, вяжущее язык.

Как-то после одного из таких визитов, который затянулся до поздней ночи, Мирослав возвращался в отцовский дом по дорожкам, шуршащим в сонной тиши непривычно звучно. Шорох и скрип разносились над влажной травой, терялись за деревьями, скатывались к пруду, как рассыпанные стеклянные бусины. Свет в поселке уже не горел, и неполная луна казалось больше обычного, светила ярче. Мирослава нельзя было отнести к особо восприимчивым натурам. Его хобби – интерес к проявлениям архетипического зла – давно уже сделало его нечувствительным ко всякого рода страшным историям. Лишь иногда что-то внутри него отзывалось на их особые вибрации. Но эта ночь была из тех, когда окружающие предметы и формы утрачивали материальность, весомость, и даже его собственная плоть и кровь казались Мирославу менее вещественными, чем странное чувство зарождавшееся внутри. Это чувство, словно маленькое зернышко, упавшее на влажную чудотворную почву, вдруг треснуло скорлупой и пошло в аномально скорый рост, выпустив вьюн, раскрывшись листами и дальше – вверх, вширь, превращаясь в высокое ветвистое дерево, которое дотягивается своей обширной кроной до всего вокруг: мокрой травы, пруда, стволов и верхушек деревьев, низких туч и самой луны.

В этом сплетении с окружающим сущим основные человеческие чувства Погодина обострились – он четче слышал каждый звук, распознавал запахи ночной летней прохлады, касания к коже мягкого ветра. В моменте ему послышалось, что за одним из деревьев в глубине стрельниковского сада раздался слабый треск. Он повернулся на звук и, вглядываясь в темень, начал различать странный силуэт существа, притаившегося за стволом. Существо следило за ним, наклонив вбок большую нечеловеческую голову, на которой различались проблески сусального золота. В этот миг особое чувство Мирослава, из зерна ставшее раскидистым деревом, на секунды сжалось, подобралось, будто одернув ветви от всего, к чему прикасалось. Погодин не был сверхчеловеком, страх был присущ ему как любому смертному, но пугался он скорей на уровне рефлексов, сиюминутно, когда предательски, независимо от рассудка, быстрая судорога пробегала внутри, нарушая привычный порядок. Он давно взял за правило для таких редких случаев осознано и скоро обуздывать инстинктивное, задействуя холодный ум.