Белое братство

Погодин был спокоен. Местные пейзажи по-прежнему приковывали его взгляд и баюкали мысли. После суетливой Москвы, постоянно мельтешащей вокруг пестрым муравейником, возбуждая нервные центры тела и мозга (даже тогда, когда Мирослав смотрел на нее свысока из шикарной квартиры в центре), Тибет казался невозмутимым мощным великаном, который не видит смысла в лишних телодвижениях. Горы – огромные недвижимые глыбы – будто жили своей потаенной жизнью, суть которой заключалась в процессах внутренних, а не внешних. Обитатели здешних земель, вероятно, с рождения чувствовали эту всепроникающую энергетическую волну, резонируя с ней на глубинном уровне, и существовали в такт ее мерным, плавным колебаниям. Орлы и снежные грифы распахивали над вершинами размашистые крылья, замирая в полете и медленно выписывая в небе линии, похожие на изгибы Брахмапутры, животные лениво паслись на равнинах, погоняемые такими же неспешными пастухами. Лишь однажды Мирослав заметил, как недалеко от дороги проносятся резвые антилопы оронго, с захлестом забрасывая длинные задние лапы, но они лишь подчеркивали на контрасте размеренность здешней действительности.

Невидимая связь, объединяющая в общий организм местную природу, животных, птиц и людей, казалась очевидной даже пришлым, по крайней мере, ее чувствовал Погодин. Вероятно, сами тибетцы не могли помыслить себя оторванными от нее. Дорогой Мирослав засматривался на снежных грифов, кружащих в небе, и думал об обряде небесного погребения, который издревле практикуют тибетцы. Когда он впервые прочел о нем, ритуал показался ему, как и большинству цивилизованных европейцев, средневековой дикостью, но теперь Погодин размышлял о нем в другом ключе. Снежный гриф, которого также называют кумай, согласно тибетским поверьям, помогает душе умершего человека освободиться от тела и достичь небес. Тибетцы убеждены, что умерших нужно возвращать в природу через живых существ – хищных животных и птиц. Поэтому своих мертвецов, после того как лама зачитает над ними необходимые молитвы из Книги мертвых, они относят в специальные места в горах и делают разрезы на их телах. Потом оставляют на некоторое время, чтобы кумаи и другие стервятники могли полностью избавить скелеты от плоти. Считается, что под видом птиц плоть умерших, от которой уже отделилась душа, поглощают боги и демоны, воспринимая ее как подношение. Потом «могильщик» дробит обглоданные кости, смешивает с цампой, тогда птицы доедают и их.

В середине двадцатого века китайские власти чуть было полностью не истребили в Тибете хищных птиц: кумая, белоголового сипа, ягнятника, пытаясь отучить местных жителей от обряда, который считали варварским. «Небесные похороны» строго запретили, но тибетцы все равно тайно проводили ритуалы. Более мелкие стервятники: вороны, галки и клушицы – не могли поглощать тела так же быстро, что сильно огорчало родственников умерших. После многочисленных просьб со стороны тибетских монахов и местного населения, китайское правительство все же пересмотрело свое решение. С 1974 года «Небесные похороны» снова стали официальным обрядом погребения в Тибете. Местные жители считают, что этот обряд хотя бы раз должен увидеть каждый смертный, чтобы осознать мимолетность и эфемерность жизни.

Стрельников опустил стекло на двери машины, рядом с которой сидел, и в салон порывисто ворвался холодный, колкий ветер. Несмотря на то, что на дворе было лето и временами солнце пекло нещадно, высокогорный ветер в любое время года был, по меньшей мере, прохладным. Ринпоче, тихонько сидевший на своем месте, маленький, укутанный в монашеское одеяние и похожий на красного Колобка, пошевелился, достал из заплечной сумы ярко-желтый лоскут. Лоскут оказался вязаной шапочкой с маковкой на макушке и прикрывающими уши закруглениями, с которых свисали помпоны. Он натянул забавную вещицу на свой не менее забавный череп и снова затих, по-прежнему улыбаясь той же улыбкой, которая всю дорогу не сходила с его лица.

– Возможно, стоит сообщить этому несчастному, что голову в его случае беречь уже поздно? – Владимир Сергеевич обернулся к сидящим в салоне, озирая их вопросительным взглядом.

– Он как раз-таки вполне счастливый, чего, без сомнения, и нам всем желает. Вам, Владимир Сергеевич, вероятно, в особенности, – взвился Роднянский на неуместную шутку.

Стрельников ничего не ответил, принял на сидении прежнее положение, периодически посматривая на ламу через зеркало заднего вида. Было понятно, что надолго оставить монаха в покое у него не получится, уж слишком часто его глаза мелькали в зеркальном прямоугольнике.

– Не могу понять, чего он все лыбится? – не выдержав, опять заговорил он через какое-то время и вновь посмотрел через плечо на ламу, потом на Роднянского. – У него что, столбняк?