Белое братство

Самого себя в зеркальном стекле джипа Погодин осмотрел не без удовольствия, которое, впрочем, было связанно не с тем, что он выглядел хорошо, а с тем, что за какие-то несколько суток тибетские ветра сдули с него столичный лоск. Обычно покорные в Москве локоны здесь пришлось стянуть в хвост на затылке. Мера была вынужденной – шквальные порывы нещадно путали его пряди, будто заплетая их на свой дикий манер так, что, запуская руку в шевелюру, Погодин едва ли мог высвободить ее без потерь. Кроме того, он обнаруживал у самых корней намертво спутанных волос, еще и песчаную пыль. Волосы его оказались недостаточно длинными, чтобы быть собранными под резинку полностью, поэтому на голове у него красовалось нечто вроде прически, какую он наблюдал у австралийских серферов, в русском простонародье «мальвинка». При этом кожа на лице и руках загорела и обветрилась, в области глаз был различим светлый след от походных солнцезащитных очков, темной порослью обозначилась трехдневная щетина. «Черт знает на кого похож», – подумал Мирослав, потирая огрубевшей ладонью заросшую щеку и подборок, но глаза его при этом смотрели из отражения весело.

Ударив по рукам с хозяином приюта, путешественники разместились комнатушках, напоминающих монашеские кельи. Облупившаяся с потеками побелка на потолке и стенах, койки с застиранным бельем, ветхие оконные рамы. Позже выяснилось, что решение воспользоваться небескорыстным гостеприимством Лакпы оказалось правильным: в десятом часу вечера небо дрогнуло, как огромный, неповоротливый колокол, издав первый гулкий, раскатистый звук. За ним последовал еще один, громче, потом целая очередь. Мирославу казалось, что колокольный купол грохочет не вдалеке, а накрывает Сагу собой, от чего звук его не долетает откуда-то со стороны, но вибрирует вокруг. Он выглянул в окно и увидел, как на темном с белесыми рытвинами туч небе вспыхивают полосы молний, словно ожоги кнута на дебелом теле. После очередного раската тучи наконец пролились хлестким, яростным ливнем. Возможно, разгневанное небо и разбросало где-то те самые градины, о которых так живо повествовал Чоэпэл, но Сагу, к счастью, миновала чаша сия.

– Плохой знак, – отозвался Роднянский со своей койки на очередной грозный раскат.

Он лежал, свернувшись калачиком, лицом к стене, и Мирослав был уверен, что он давно спит. Погодин не стал уточнять, отчего вдруг в Анатолии Степановиче пробудилось кликушество. Настроение профессора весь прошедший день было смурным, и ночное ненастье, по-видимому, добавило ему драматического колорита.

Утро после грозы показалось свежей и красочней обычного – ливень смыл с Саги пыль и добавил воздуху влажности. Обновленным виделось все вокруг, не только рукотворный поселок, но сама природа. Небесный свод казался сотворенным из тонкого синего хрусталя (вот запустишь в самую высь камушек, и он отскочит, вызвав высокую звенящую ноту), земля, набравшись влаги, потемнела, ярче контрастируя с зеленой порослью. Погодин сделал несколько глубоких вдохов, выглядывая во двор через проем ветхой оконной рамы, – холодный утренний воздух защекотал гортань. Мирослав поежился, оделся потеплее и, подхватив рюкзак, направился к покосившейся скрипучей лестнице, ведущей вниз.

На первом этаже постройки располагалась большая проходная комната, которая служила Лакпе и прихожей, и залом. Здесь стоял старенький телевизор, трюмо, заставленное различной декоративной мелочью (статуэтки будд, подставки для благовоний, поделки из камня и меди). Погодина привлекло многообразие аутентичных вещиц, и он остановился у трюмо, чтобы рассмотреть их. У самой стены, частично скрываемый другими предметами, стоял небольшой металлический прямоугольник, местами изъеденный ржавчиной. Мирослав пригляделся к нему внимательней и не поверил своим глазам. «Это же пряжка от нацистского ремня», – ошарашенно констатировал он. Постеснявшись самовольно взять в руки чужую вещь, он громко выкрикнул имя хозяина дома, который хлопотал во дворе, готовя стол к завтраку (за дополнительную плату, естественно). Видимо, вопль показался всем настолько истошным, что помимо Лакпы на зов сбежались еще и Чоэпэл со Стрельниковым.

– Могу я рассмотреть ближе эту вещь? – спросил Мирослав хозяина.

Быстро оценив степень заинтересованности гостя, Лакпа заулыбался и посмотрел на него с хитрым прищуром. Глаза тибетца стали такими же масляными, как вчера, когда он, поразмыслив, выкатил прибывшим непомерную цену за постой. Без лишней суеты, нагнетая любопытство, он высвободил пряжку из нагромождения и, любовно протерев ее рукавом, протянул Погодину. Тот так и впился взглядом в вещицу, проводя большим пальцем по чеканному узору, будто желая удостовериться, что глаза ему не врут. На бляхе был изображен орел, под ним венок из дубовых листьев, в центре которого расположилась правосторонняя свастика, а вокруг него в витой окантовке шла надпись: «Meine Ehre heißt Treue».

– Откуда у вас это? – спросил Мирослав, подняв глаза на Лакпу.