Белые и черные

– Чем повторять, прямо скажу: Аграфена Волконская. Покуда я успела ее от Самой пооттереть… Надолго ли – трудно сказать… А это такая баба, из которой десять мужиков-хитрецов, вроде твоего тестюшки, выкроить можно… Ее цель – забрать власть в свои руки. Подладиться к кому угодно княгине Аграфене не стоит никакого труда, было бы только время да возможность подойти. Стало быть, против нее нет другого средства, как не давать ей хода… Знаешь ли, на что она бьет?

– Узнаю, коли скажешь…

– А сам и догадаться даже не можешь?

– Да с чего догадываться-то? Я ничего не слыхал даже о том, что она сильна при Самой.

– Так сильна, что и слова нельзя высказать против, а нужно всем соединиться да разбивать все, что она только ни выскажет Самой… Отговаривать нужно, разумеется, сперва, чтобы позатянулось дело, а потом и подавно, чтобы забылось.

– Да что ж она такое затевает?

– То же, что и мы… только гораздо ловчее… Заговорит-заговорит и подведет турусу такую, что Сама выскажет то, что ей нужно, а она, хитрячка, словно тут ни при чем.

– Все прекрасно… но чтобы разбивать ее планы, нужно, я думаю, верно знать, на что она метит? – спросил, перебивая Авдотью Ивановну, Ягужинский.

– Да говорят же тебе, что метит она на то же самое, на что и мы, – управлять Самой. Только дело-то ее самое мошенническое.

– Не понимаю! Коли бьет она на то же, на что и вы, то как же вам удастся, отговоривши по ее предложению, направить то же самое, только от себя?

– Да кто же тебе говорит, что то самое? Вестимо, то самое нельзя, да и не нужно… А нужно свое пустить в ход, чем государыню занять и чтобы ей больше понравилось. И увидела бы она, что Аграфенино предложение хуже, чем наше…

– Да как же хуже-то, когда по ее словам не сделается?

– На словах, разумеется, – договорила с сердцем Авдотья Ивановна, видимо начиная кипятиться от противоречия Ягужинского.

Тот поглядел на хозяйку не без удивления и, дав ей немного успокоиться, прибавил:

– Всего лучше с чего-нибудь начать разбирать Аграфенины затеи. На чем же ты в последний раз, например, заметила, что Аграфена подставляет тебе ножку?

– Да вот на чем: сидим мы да калякаем с Самой, вдруг подходит Бията и на ухо что-то начинает шептать. Ее выслушали, махнули рукой в сторону лестницы. Баба кивнула головой в знак того, что поняла, и ушла. Через минуту слышу – шуршит реброн в коридорчике и на лестницу. Выждала я с четверть часа, вижу, Сама мнется. «Прощенья просим, – молвила я, – никак ваше величество изволите поджидать кого ни на есть?»

– Д-да… – с неохотой ответили мне, – в другой раз заезжай.

– Вышла я в переднюю и попросила вызвать попрощаться ко мне Анисью Кирилловну. Пошли за ней, а я стою да смотрю в щелку в коридорчик и вижу: прет сверху княгиня Аграфена Волконская. В дверях ее встретила Сама и ну целовать… Пойми ты – целовать! словно друга какого ненаглядного, с которым невесть сколько не видалась. Во мне, знаешь, все поворотило! Вот уж не ожидала-то! Эту толстуху в друзья такие, думаю, приняла… С чего такая благодать? Дней через пять прихожу. Доложили; повелела ждать. А у Самой такие россказни и смехи и чей-то голос – не вдруг я признала – повесть прехитрую ведет о том, чтобы матушка-государыня не изволила никому много вверяться. Что все, окружающие ее величество, норовят тянуть на свою руку, а до подлинного желанья Самой никому и дела нет. Пела, пела и стала словно вставать, прощаться. А Сама ее опять уговорила сесть. Я битых четыре часа прождала… все меня не зовут… Послала спросить: соизволят ли принять, или в другой раз? В другой раз пусть попринудится пожаловать – услышала я приказ и с бешенством ушла. Иду домой да и думаю: дай-кась и я удеру им штучку. Воротилась… Пообедала у себя… Велела сани подать и… к Сапеге. Чего, говорю, ты глядишь? Не чуешь разве, такая приязнь завелась… что говорят-говорят и наговориться не могут целые дни… всем отказывают. Это неспроста… Тот закручинился. Нечего, говорю, робеть, а надо вдосталь спознать: как и что. Пойдем-ка вместе… Ты скажи, что меня насильно повез… вот и разберем, по разговорам, что там зачинается.

– Ну и что ж? – нетерпеливо перебил Ягужинский.

– Дай срок, дойдем… узнаешь…

– Так говори скорее. Очень занятно…

– То-то, занятно… Мне уж было не до занятности. Почуяла, что готовит баба неладное – всех норовит оттереть да одна владать. Врешь, думаю, это старуха еще надвое сказала. Приехали. Сапега прямо вломился, а меня ведет за руку. Сама так себе, ничего… Указала глазами, сесть где мне. Я и села подле княгини Аграфены. Что соловей твой распевает, словно сваха заправская: за что Самой, нашей матушке, век молодой губить – замуж, вишь, лучше идти! Понимаешь ты, куда гнет? Ну, коли это, голубушка, у тебя в предмете, так наше дело, думаю я, не плошать, неравно и впрямь сосватаешь.

У Ягужинского скользнула по лицу страшная улыбка, и он кинул взгляд на лицо Авдотьи Ивановны, сохранявшее прежнее злое выражение, показывавшее, что она как бы верила осуществлению высказываемого плана! Павел Иванович сосредоточил все силы своего ума, чтобы понять конечные планы Чернышихи.